вторник, 23 марта 2010 г.

Юлиан Семенов. Семнадцать мгновений весны (часть 3)

Р
АССТАНОВКА СИЛ

__________________________________________________________________________

 Штирлиц и не думал завязывать никакой комбинации со Шлагом, когда пастора привели на первый допрос: он выполнял приказ Шелленберга. Побеседовав с ним три дня, он проникся интересом к этому старому человеку, державшемуся с удивительным достоинством и детской наивностью. Беседуя с пастором, знакомясь с досье, собранным на него, он все чаще задумывался над тем, как пастор мог быть в будущем полезен для его дела. Убедившись в том, что пастор не только ненавидит нацизм, не только готов оказать помощь существующему подполью - а в этом он уверился, прослушав разговор с провокатором Клаусом, - Штирлиц отводил в своей будущей работе роль и для Шлага. Он только не решил еще для себя, как целесообразнее его использовать. Штирлиц никогда не гадал наперед, как будут развиваться события - в деталях. Часто он вспоминал эпизод: он вычитал это в поезде, когда пересекал Европу, отправляясь в Анкару, - эпизод врезался в память на всю жизнь. Однажды, писал дошлый литературовед, Пушкина спросили, что будет с прелестной Татьяной. "Спросите об этом у нее, я не знаю", - раздраженно ответил Пушкин. Штирлиц беседовал с математиками и физиками, особенно после того, как гестапо арестовало физика Рунге, занимавшегося атомной проблемой. Штирлиц интересовался, в какой мере теоретики науки заранее планируют открытие. "Это невозможно, - отвечали ему. - Мы лишь определяем направление поиска, остальное - в процессе эксперимента". В разведке все обстоит точно так же. Когда операция замышляется в слишком точных рамках, можно ожидать провала: нарушение хотя бы одной заранее обусловленной связи может повлечь за собой крушение главного.
Увидеть возможности, нацелить себя на ту или иную узловую задачу, особенно когда работать приходится в одиночку, - так, считал Штирлиц, можно добиться успеха с большим вероятием. "Итак, пастор, - сказал себе Штирлиц. - Займемся пастором. Он теперь, после того как Клаус уничтожен, практически попал в мое бесконтрольное подчинение. Я докладывал Шелленбергу о том, что связей пастора с экс-канцлером Брюнингом установить не удалось, и он, судя по всему, потерял к старику интерес. Зато мой интерес к нему вырос - после приказа Центра". 16.2.1945 (04 часа 45 минут) (Из партийной характеристики члена НСДАП с 1939 года Айсмана, оберштурмбанфюрера СС (IV отдел РСХА): "Истинный ариец. Характер, приближающийся к нордическому, стойкий. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Беспощаден к врагам рейха. Спортсмен, отмеченный приказами на соревнованиях стрелков. Отменный семьянин. Связей, порочащих его, не имел. Отмечен наградами рейхсфюрера СС...") Мюллер вызвал оберштурмбанфюрера Айсмана поздно ночью: он поспал после коньяка Кальтенбруннера и чувствовал себя отдохнувшим. "Действительно, этот коньяк какой-то особый, - думал он, массируя затылок большим и указательным пальцами правой руки. - От нашего трещит голова, а этот здорово облегчает. Затылок потрескивает - от давления, не иначе, это в порядке вещей..." Айсман посмотрел на Мюллера воспаленными глазами и улыбнулся своей обезоруживающей, детской улыбкой. - У меня тоже раскалывается череп, - сказал он, - мечтаю о семи часах сна как о манне небесной. Никогда не думал, что пытка бессонницей - самая страшная пытка. - Мне один наш русский агент, в прошлом свирепый бандюга, рассказывал, что они в лагерях варили себе какой-то хитрый напиток из чая - "чефир". Он и пьянит и бодрит. Не попробовать ли нам? - Мюллер неожиданно засмеялся: - Все равно придется пить этот напиток у них в лагерях, так не пора ли заранее освоить технологию? Мюллер верил Айсману, поэтому с ним он шутил зло и честно и так же разговаривал. - Слушайте, - продолжал он, - тут какая-то непонятная каша заваривается. Меня сегодня вызвал шеф. Они все фантазеры, наши шефы... Им можно фантазировать, - у них нет конкретной работы, а давать руководящие указания умеет даже шимпанзе в цирке... Понимаете, у него вырос зуб на Штирлица... - На кого?! - Да, да, на Штирлица. Единственный человек в разведке Шелленберга, к которому я относился с симпатией. Не лизоблюд, спокойный мужик, без истерик и без показного рвения. Не очень-то я верю тем, кто вертится вокруг начальства и выступает без нужды на наших митингах... А он молчун. Я люблю молчунов... Если друг молчун - это друг. Ну а уж если враг - так это враг. Я таких врагов уважаю. У них есть чему поучиться. - Я знаю Штирлица восемь лет, - сказал Айсман, - я был с ним под Смоленском и видел его под бомбами: он высечен из кремня и стали. Мюллер поморщился: - Что это вас на метафоры потянуло? С усталости? Оставьте метафоры нашим партийным бонзам. Мы, сыщики, должны мыслить существительными и глаголами: "он встретился", "она сказала", "он передал"... Вы что, не допускаете мысли?.. - Нет, - ответил Айсман. - Я не могу поверить в нечестность Штирлица. - Я тоже. - Вероятно, надо будет тактично убедить в этом Кальтенбруннера. - Зачем? - после паузы спросил Мюллер. - А если он хочет, чтобы Штирлиц был нечестным? Зачем разубеждать? В конце концов, Штирлиц ведь не из нашей конторы. Он из шестого управления. Пусть Шелленберг попляшет... - Шелленберг потребует доказательств. И вы знаете, что его в этом поддержит рейхсфюрер. - Почему вы, кстати, не полетели с ним в Краков прошлой осенью? - Я не летаю, группенфюрер. Я боюсь летать... Простите эту мою слабость... Я считаю нечестным скрывать это. - А я плавать не умею, воды боюсь, - усмехнулся Мюллер. Он снова начал массировать затылок большим и указательным пальцами правой руки. - Ну, а что нам делать со Штирлицем? Айсман пожал плечами: - Лично я считаю, что следует быть до конца честным перед самим собой - это определит все последующие действия и поступки. - Действия и поступки - одно и то же, - заметил Мюллер. - Как же я завидую тем, кто выполняет приказ, и только! Как бы я хотел только выполнять приказы! "Быть честным"! Можно подумать, что я то и дело думаю, как бы мне быть нечестным. Пожалуйста, я предоставляю вам полную возможность быть честным: берите эти материалы, - Мюллер подвинул Айсману несколько папок с машинописным текстом, - и сделайте свое заключение. До конца честное. Я обопрусь на него, когда буду докладывать шефу о результатах инспекции. - Почему именно я должен делать это, группенфюрер? - спросил Айсман. Мюллер засмеялся: - А где же ваша честность, друг мой?! Где она? Всегда легко советовать другим - будь честным. А каждый поодиночке думает, как бы свою нечестность вывернуть честностью... Как бы оправдать себя и свои действия. Разве я не прав? - Я готов написать рапорт. - Какой? - Я напишу в рапорте, что знаю Штирлица много лет и могу дать за него любые ручательства. Мюллер помолчал, поерзал в кресле, а потом подвинул Айсману листок бумаги. - Пишите, - сказал он. - Валяйте. Айсман достал ручку, долго обдумывал первую фразу, а потом написал своим каллиграфическим почерком: "Начальнику IV управления группенфюреру СС Г. Мюллеру. Считая штандартенфюрера СС М. фон Штирлица истинным арийцем, преданным идеям фюрера и НСДАП, прошу разрешить мне це заниматься инспекцией по его делам. Оберштурмбанфюрер СС Айсман". Мюллер промакнул бумагу, дважды перечитал ее и сказал негромко: - Ну что ж... Молодец... Я всегда относился к вам с уважением и полным доверием. Сейчас я имел возможность убедиться еще раз в вашей высокой порядочности, Айсман. - Благодарю вас. - Меня вам нечего благодарить. Это я благодарю вас. Ладно. Вот вам эти три папки, составьте по ним благоприятный отзыв о работе Штирлица - не мне вас учить: искусство разведчика, тонкость исследователя, мужество истинного национал-социалиста. Сколько вам на это потребуется времени? Айсман пролистал дела и ответил: - Чтобы все было красиво оформлено и документально подтверждено, я просил бы вас дать мне неделю. - Пять дней - от силы. - Хорошо. - И постарайтесь особо красиво показать Штирлица в его работе с этим пастором. - Мюллер ткнул пальцем в одну из папок. - Кальтенбруннер считает, что через священников сейчас кое-кто пытается установить связи с Западом - Ватикан и так далее... - Хорошо. - Ну, счастливо вам. Валяйте-ка домой и спите сладко. Когда Айсман ушел, Мюллер положил его письмо в отдельную папку и долго сидел задумавшись. А потом он вызвал другого своего сотрудника, оберштурмбанфюрера Холтоффа. - Послушайте, - сказал он, не предложив ему даже сесть: Холтофф был из молодых. - Я поручаю вам задание чрезвычайной секретности и важности. - Слушаю, группенфюрер... "Этот будет рыть землю, - подумал Мюллер. - Этому наши игры еще нравятся, он еще пока в них купается. Этот нагородит черт те что... И хорошо... Будет чем торговать с Шелленбергом". - Вот что, - продолжал Мюллер. - Вам надлежит изучить эти дела - здесь работа штандартенфюрера Штирлица за последний год. Это дело, относящееся к оружию возмездия... то есть к атомному оружию... К физику Рунге... В общем, дело тухлое, но постарайтесь его покопать... Приходите ко мне, когда возникнут любые вопросы. Когда Холтофф, несколько обескураженный, но старавшийся эту свою обескураженность скрыть, уходил из кабинета шефа гестапо, Мюллер остановил его и добавил: - Поднимите еще несколько его ранних дел, на фронте, и посмотрите, не пересекались ли пути у Штирлица и Айсмана.
 ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Даллес) __________________________________________________________________________

 И гестапо, и абвер, и контрразведка Виши знали, что через Францию в тревожные дни лета 1942 года должен будет проехать какой-то таинственный американец. Служба контрразведки Франции, гестапо и ведомство адмирала Канариса начали охоту за этим человеком. На вокзалах и в стеклянных зданиях аэродромов дежурили секретные агенты, впиваясь глазами в каждого, кто как-то мог походить на американца. Они не смогли поймать этого человека. Он умел исчезать в ресторанах и неожиданно появляться в самолетах. Умный, расчетливый, спокойный и храбрый, он обыграл немецкую службу безопасности, контрразведку Виши и чудом пробрался в конце 1942 года в нейтральную Швейцарию. Человек был высок ростом. Глаза его, спрятанные за блестящими стеклами пенсне, смотрели на этот мир снисходительно, добро и в то же время сурово. Человек неизменно держал во рту прямую английскую трубку, был немногословен, часто улыбался и покорял своих собеседников доброжелательной манерой внимательно выслушать, остро пошутить и, если он был не прав, признать свою неправоту сразу же и открыто. Вероятно, служба Гиммлера, Канариса и Петена, узнай, кто был этот человек, приложила бы в десять раз больше стараний, чтобы заполучить его в свои руки там же, во Франции, куда немецкая армия вторглась в конце 1942 года, положив конец "суверенной" Франции со столицей в Виши. Этот человек был Аллен Даллес, работник управления стратегических служб', направленный в Берн генералом Донованом.

 _______________ ' О С С (управление стратегических служб) - политическая разведка США в годы воины.

 В Швейцарии о нем скоро стали говорить как о личном представителе президента Рузвельта. Даллес опубликовал опровержение в прессе. Оно было туманным и таинственным. Он понял, что эта двойная реклама - слух и странное опровержение - в данном случае пойдет ему на пользу. И не ошибся: с первых же месяцев пребывания в Берне к нему со всех сторон потянулись разные люди из разных стран - банкиры, спортсмены, дипломаты, журналисты, принцы крови, актеры, то есть все те люди, из которых разведки мира черпают свою агентуру, причем наиболее серьезную. Перед тем как развернуть свой филиал управления стратегических служб в Швейцарии, Даллес самым тщательным образом изучил материалы, собранные на его сотрудников. - Здесь, в синей папке, - пояснил ему человек из ФБР, занимавшийся проверкой и систематизацией досье на его сотрудников, - все те, у кого есть родственники и близкие друзья в странах оси и в нейтральных странах. В этой папке - лица, рожденные в Германии и Европе, а также те, у кого родители - немцы. Здесь - фамилии тех, с кем переписываются ваши сотрудники... А вот тут... Даллес перебил его недоуменным вопросом: - Какое все это имеет отношение к делу? - Простите... - Меня интересует следующее: являлся ли кто-нибудь из людей, сотрудничающих со мной, активистом германо-американского института или нет? Является ли он членом компартии? Не гомосексуалист ли он? И не лесбиянка ли она? Как семья? Устойчив ли брак, или жена истеричка, а муж в силу этого тяготеет к алкоголизму и мечтает послать к чертовой матери скандальный семейный очаг? А что касается родственников в Германии или Италии, то кто-то из моих дальних родичей осел в Германии еще в прошлом веке. К сожалению, в справочниках "Who is who"' было мало сказано о том, кем был этот человек в прошлом. Его история заслуживает того, чтобы службы контрразведки Германии знали ее заранее. Они узнали ее значительно позже.
 _______________ ' "Кто есть кто".
 Когда ведомство Гиммлера смогло внедрить в дом Даллеса своего агента (милая, исполнительная кухарка, работавшая у Аллена Даллеса, была сотрудником VI управления службы имперской безопасности), и Шелленберг, и Гиммлер, и Мюллер из гестапо, и впоследствии Кальтенбруннер узнали от своего агента много важного и интересного, того выпуклого и объемного, что складывается обычно из, казалось бы, незначительных мелочей. Этот агент, например, сообщал, что настольной и, по-видимому, самой любимой книгой Аллена Даллеса является книга китайца Сун Цзы "Искусство войны". В этой книге китайский теоретик излагал основы шпионажа. Он излагал те основы шпионажа, которые практиковались в Китае в 400 году до нашей эры. Особенно часто Аллен Даллес возвращался к той части сочинения китайского автора, где тот писал, какие агенты наиболее ценны в разведке. Сун Цзы выделял пять видов агентов: туземные, внутренние, двойные, невозвратимые и живые. Туземные и внутренние агенты (Даллес это выписывал на маленькие листочки бумаги, и эти листочки бумаги также попали в ведомство Шелленберга) соответствуют, писал Даллес, тому, что мы сейчас называем агентами на местах. Двойной агент - это вражеский разведчик, захваченный в плен, впоследствии перевербованный и посланный обратно к своим, но уже в качестве агента той страны, которая его захватила. Аллес Даллес подчеркнул красным карандашом термин "невозвратимый агент". Ему очень понравилась эта китайская изысканность. Сун Цзы невозвратимым агентом называл таких, через которых противнику поставлялась дезинформация. Сун Цзы называл их невозвратимыми потому, что противник, по всей видимости, должен убить их, когда обнаружит, что информация, представлявшаяся ими, была ложной. Живые агенты, по выражению Сун Цзы, подчеркивал Даллес в своих заметках, стали называться в наши дни проникающими агентами. Они идут в страну врага, работают там и потом возвращаются обратно живыми. Сун Цзы утверждал, что настоящий разведчик обязан иметь все пять видов этих агентов одновременно. Он говорил, что тот разведчик, который имеет пять таких агентов, обладает "божественной паутиной", некоей рыболовной сетью, состоящей из множества тонких, невидимых, но очень крепких нитей, скрепленных одной общей веревкой. Сун Цзы мыслил интересно, и многое из Сун Цзы Даллес выписывал на отдельные листочки бумаги - о контрразведке, о дезинформации, о психологической войне, о тактике безопасности для агентов. Шпионаж Сун Цзы был вызовом шпионажу Древней Греции и Древнего Рима. Там во многом полагались на указания духов и богов. В разведке же, считал Сун Цзы, нельзя полагаться на духа и на бога. В разведке нужно полагаться только на человека - на врага и друга. Агент гестапо смогла сфотографировать библию с громадным количеством пометок на полях, сделанных американским разведчиком. В ней было отмечено то место, когда Иисус Навин послал двух человек в Иерихон, чтобы они там тайно все высмотрели. И пришли они в дом блудницы Рааб. Это, как казалось Даллесу и как он говорил об этом друзьям, был первый пример, записанный в исторических летописях, того, что сейчас называется у профессиональных разведчиков явкой укрытия. Рааб скрыла шпионов у себя в доме, а потом вывела их из города, и израильтяне, захватив Иерихон, истребили мечом всех, оставив в живых одну только Рааб и ее семью. Именно тогда установлена была традиция вознаграждать тех, кто помогал разведке. Одной из любимых книг Аллена Даллеса, как доносила в свой центр агент из его дома, была книга Даниеля Дефо "Робинзон Крузо". Также очень часто он возвращался к "Молль Флендерс" и к "Дневнику чумного года". Эти книги написал Даниель Дефо, один из великолепнейших разведчиков. Он был не только самостоятельным организатором крупной разведывательной сети, но он стал первым шефом английской разведки, о чем мир узнал спустя много лет после его смерти. Даллес искал на страницах его книг хоть какого-нибудь самого отдаленного упоминания о том, что это писал шеф разведки британской империи. Он не нашел ни одного намека на это. Также, доносила агент Шелленберга, Аллен Даллес в свободное время внимательно изучал практику и методы крупнейших шпионских организаций XIX века в Европе. Много и других данных об Аллене Даллесе скопилось в бронированных архивах ведомства Гиммлера. Однако стройной и точной биографии этого расчетливого разведчика середины XX века руководителям третьего рейха выстроить так и не удалось. Биография Даллеса была не очень приметной. Получив в двадцать три года диплом магистра искусств, он работал миссионером в Индии и Китае, а в мае 1916 года занял свой первый дипломатический пост в Вене. Работал в Париже в делегации, возглавлявшейся Вудро Вильсоном. Потом он получил специальное задание и работал в Швейцарии и в Австрии, пытаясь сохранить Австро-Венгерскую империю. Там в 1918 году он подготовил свой первый заговор, который мог быть грандиозным, если бы Даллес довел его до конца. Однако ноябрьская революция в Германии, возглавлявшаяся коммунистами, встала на пути претворения заговора в жизнь. Будущая монархия Габсбургов, которая должна была стать санитарным кордоном, мощным бронированным щитом Запада на пути распространения большевизма в Европе, потерпела крах. Через год, в 1919-м, Даллес получил назначение первым секретарем посольства Соединенных Штатов в Германии. Здесь, работая на Вильгельмплац, 7, Аллен Даллес лицом к лицу столкнулся с теми людьми, которые ставили своей главной задачей противостоять большевизму в Европе. Именно здесь Аллен Даллес свел временного поверенного в делах Соединенных Штатов в Германии мистера Дрессела с генералом Гофманом, тем человеком, который разработал первый план немецкого наступления на Кремль. Гофман говорил им тогда: "За всю свою жизнь я сожалею лишь об одном. Я сожалею, что во времена Брест-Литовска я не сорвал переговоры и не двинулся на Москву. Я легко мог бы сделать это в то время". Именно тогда и именно Гофман в разговоре с Даллесом элегантно и доказательно оправдывал ту доктрину, которая впоследствии была сформулирована как доктрина "дранг нах остен". После Берлина Аллен Даллес два года служил в Константинополе, в столице страны, непосредственно граничившей с Советской Россией, в столице страны, которая являла собой, с одной стороны, ключ к Черному и Средиземному морям, а с другой - была предмостным укреплением на пути к мировым запасам нефти. Оттуда Аллен Даллес возвратился в Вашингтон. Он стал шефом отдела, занимавшегося делами Ближнего Востока в государственном департаменте. Ближний Восток был тогда одной из самых горячих точек земного шара. Ближний Восток - это нефть, это питание войны. Магнаты американской промышленности, занимавшиеся нефтью, в те годы были обеспокоены громадными успехами английских конкурентов на мировых рынках. Именно тогда мистер Бетфорд, председатель правления компании "Стандард ойл оф Нью-Джерси", заявил: "Для Соединенных Штатов сейчас важно проводить агрессивную политику". И Даллес работал не покладая рук. Первая победа над Великобританией была одержана под его руководством. Это было в 1927 году, когда компания Рокфеллера получила 25 процентов акций нефтяной компании "Ирак петролеум компани". В том же году нефтяная корпорация "Галф ойл" из группы Меллона приобрела преимущественные права на концессию Бахрейнских островов. Подготовив эти победы, Даллес решил уйти в отставку. Изучение службы разведки в банкирском доме Ротшильдов натолкнуло его на мысль о том, что работа в государственном департаменте - лишь первая ступень в его будущей серьезной карьере. Аллен Даллес получил место в юридической фирме "Салливен энд Кромвел". Фирма, одна из крупнейших на Уоллстрите. Фирма, тесно связанная с домом Рокфеллеров и Морганов. Именно фирма "Салливен энд Кромвел" работала с правительством Панамы во время строительства канала. Именно здесь, в этой юридической фирме, Аллен Даллес провел грандиозную операцию по захвату Соединенными Штатами нефтяных концессий в республике Колумбия. Именно тогда фирма "Салливен энд Кромвел" завязала самые тесные отношения с Германией, с той страной, куда после Версальского договора американские промышленники перекачивали огромное количество долларов. Именно тогда Аллен и его брат Джон Фостер Даллес завязали тесные контакты с трестом Тиссена "И.-Г. Фарбениндустри" и с концерном "Роберт Бош". Аллен и Джон Даллес стали американскими агентами этих немецких корпораций. В самом начале войны Аллен Даллес был на грани краха. Концерн "Роберт Бош" имел свой филиал в Соединенных Штатах. Этот филиал назывался "Америкен Бош корпорейшн". В начале второй мировой войны фирма стояла перед угрозой занесения в черный список. Ее владельцы срочно заключили соглашение со шведскими банкирами братьями Валленберг. Это соглашение предусматривало установление шведским банком номинального контроля над "Америкен Бош корпорейшн" с условием передачи этой фирмы ее владельцам лишь после окончания войны. Валленберги согласились, но им нужен был американский контрагент для выполнения всех необходимых формальностей. Эта роль была отведена братьям Даллес. Аллен Даллес сумел обмануть американские власти и скрыть под шведским флагом собственность нацистов. В дальнейшем Аллен Даллес стал не только совладельцем фирмы "Салливен энд Кромвел", он стал директором "Шредер трест компани" и одновременно директором "Дж. Генри Шредер бэнкинг корпорейшн". Кем же был Шредер? Он был немецким гражданином в Германии, американским - в Соединенных Штатах, английским - в Великобритании. В тридцатых годах этот концерн возглавлял барон Курт фон Шредер. 7 января 1933 года на вилле Шредера в Кельне Гитлер встретился с фон Папеном. Там он разрабатывал план захвата власти нацистами. За это Курт фон Шредер получил звание группенфюрера СС. Он же стал председателем тайной организации "Круг друзей". Эта организация собирала среди магнатов Рура средства для отрядов СС рейхсфюрера Генриха Гиммлера. Английский филиал концерна Шредера финансировал в Лондоне "англо-германское общество", то самое общество, которое выполняло функции пропаганды идей фюрера в Великобритании. Можно догадываться, чем занималась фирма "Дж. Генри Шредер бэнкинг корпорейшн" в Соединенных Штатах. Директором этой фирмы был Аллен Даллес... Именно этот человек, как никто другой знавший Европу, Германию, нацизм, бизнес, нефть, стал резидентом управления стратегических служб Соединенных Штатов в Европе. Даллес конечно же не был личным представителем Рузвельта в Берне. История его перехода в разведку управления стратегических служб была связана, в частности, с беседой, которая состоялась между ним и одним из представителей большого бизнеса через неделю после того, как японцы напали на Пирл-Харбор. - Вы спрашиваете о перспективе, - задумчиво говорил Даллес, попыхивая, по обыкновению, неизменной английской трубкой. - Я не готов к исчерпывающему ответу. Чтобы наметить свою перспективу, надо изучать финансы и анекдоты, бытующие в стране, новые постановки в театрах и отчеты о партайтагах в Нюрнберге. Одно для меня очевидно: Германия не будет безмолвствовать - я имею в виду Германию серьезных финансистов, типа уволенного в отставку Шахта, и литераторов, вынужденных заниматься переводами с латыни. - Шахт - это серьезно, а литераторы... - Это тоже серьезно, - возразил Даллес, - даже серьезнее, чем вы думаете. Гиммлер еще в тридцать четвертом году совершил первую крупную ошибку: он бросил в концлагерь лауреата Нобелевской премии фон Осецкого'. Он создал образ мученика. А этого самого мученика, вместо того чтобы сажать в концлагерь, надо было купить - славой, деньгами, женщинами... Никто так не продажен, как актер, писатель, художник. Их надо умело покупать, ибо покупка-это лучший вид компрометации.
 _______________ ' О с е ц к и й К а р л (1889-1938) - немецкий прогрессивный журналист и публицист.

 - Ну, это нас не интересует, это - частности... - Это не частности, - упрямо возразил Даллес, - это отнюдь не частности. Гитлер воспитал пятьдесят миллионов в полном повиновении. Его театр, кино и живопись воспитывают слепых автоматов. А это нас не может устроить: автомату чуждо желание торговать, общаться, задумывать выгодную операцию в сфере бизнеса. Слепым автоматам не нужен Шахт. Но Шахт нужен нам. Так что, - закончил Даллес, - здесь все очень и очень взаимосвязано... И эта взаимосвязанность неминуемо приведет к интеллигентам в армии... А интеллигенты в армии - это люди в чине от майора и до фельдмаршала, не ниже. Ниже - автоматы, исполняющие любой приказ слепо и бездумно... - А вот эта версия уже интересна, - сказал собеседник Аллена Даллеса. - Она интересна, ибо перспективна. А вы говорили, что не можете ответить на мой вопрос... 17.2.1945 (10 часов 03 минуты) Когда обергруппенфюрер СС Вольф вышел из кабинета Гиммлера, рейхсфюрер долго сидел неподвижно. Не страх владел им сейчас, нет. Так, во всяком случае, ему казалось. Просто первый раз в жизни он стал отступником. Он знал отступников, он даже не мешал им, наблюдая за тем, кто выйдет победителем в июле сорок четвертого, но сейчас он сам вершил акт государственного предательства: за переговоры с врагом полагалось только одно наказание - смерть. Карл Вольф возвращался в Италию для того, чтобы вступить в прямой контакт с Даллесом - высший офицер СС с высшим разведчиком союзников. Гиммлер по обычной своей манере снял очки - сегодня он был в очках без оправы, такие носят учителя в школе - и медленно начал протирать стекла замшевой тряпочкой. Он почувствовал, как в нем что-то изменилось. Он сразу и не понял, что в нем изменилось, а после улыбнулся. "Я начал двигаться, - понял он. - Самое страшное - это мучительная оцепенелость, это сродни ночному кошмару". Он вызвал Шелленберга. Шеф политической разведки пришел к Гиммлеру через минуту - казалось, он сидел в приемной, а не у себя, на третьем этаже. - Вольф улетает для контакта с Даллесом, - сказал Гиммлер и хрустнул пальцами. - Это мудро... - Это безумие, Шелленберг, это безумие и авантюризм. - Вы имеете в виду возможный провал? - Я имею в виду целый комплекс проблем! Это вы, это все ваша работа! Вы меня подводили к этому шагу! - Если Вольф провалится, то все материалы придут к нам. - Они могут попасть сначала к венцу... Шелленберг вопросительно посмотрел на Гиммлера. Тот хмуро пояснил: - К Кальтенбруннеру. И я не знаю, куда эти материалы отправятся потом - к Борману или ко мне. А вы знаете, что сделает Борман, как только получит материал подобного рода. И вы можете представить, как прореагирует фюрер, когда он все увидит, да еще с пояснениями Бормана. - Я анализировал и эту возможность. Гиммлер досадливо поморщился. Ему сейчас хотелось одного - вернуть Вольфа и начисто забыть разговор с ним. - Я анализировал эту возможность, - повторил Шелленберг. - Во-первых, Вольф обязан разговаривать с Даллесом не от своего имени и тем более не от вашего, но от имени фельдмаршала Кессельринга, которому он подчинен в Италии. Он заместитель командующего в Италии, он вне вашего прямого подчинения... Фельдмаршал Кессельринг был в свое время помощником Геринга по люфтваффе. Его все считали человеком Геринга. - Это хорошо, - сказал Гиммлер. - Вы это придумали заранее или вам сейчас пришло в голову? - Это мне пришло в голову, как только я узнал о поездке Вольфа, - ответил Шелленберг. - Вы позволите мне закурить? - Да, пожалуйста, - ответил Гиммлер. Шелленберг закурил - с тридцать шестого года он курил только "Кэмэл" и никаких других сигарет не признавал. Однажды в сорок втором, после того как Америка вступила в войну, его спросили: "Откуда у вас вражеские сигареты?" Шелленберг ответил: "Воистину, купишь американские сигареты - скажут, что продал родину..." - Я продумал все возможности, - продолжал он, - даже самые неприятные. - То есть? - насторожился Гиммлер. Он успокоился, он пришел в себя, появилась разумная перспектива, что ж еще может быть неприятного, если все так складно выстраивается? - А что, если Кессельринг, а еще хуже - его покровитель Геринг смогут доказать - в данном случае - свое алиби? - Мы не допустим этого. Озаботьтесь этим заранее. - Мы - да, но Кальтенбруннер и Мюллер? - Хорошо, хорошо, - устало сказал Гиммлер, - ну а что вы предлагаете? - Я предлагаю бить одним патроном двух вальдшнепов. - Так не бывает, - ответил Гиммлер еще более усталым, потухшим голосом, - впрочем, я не охотник... - Фюрер говорит, что союзники находятся на грани разрыва, не так ли? Следовательно, разрыв между ними - одна из наших главных задач? Как поступит Сталин, узнай он о сепаратных переговорах, которые ведет генерал СС Вольф с западными союзниками? Я не берусь судить, как именно он поступит, но в том, что это подтолкнет его к действиям, не сомневаюсь ни на минуту. Следовательно, поездка Вольфа, которую мы закодируем как большую дезинформацию Сталина, - это на благо фюрера. Наша легенда: переговоры - это блеф для Сталина! Так мы объясним фюреру операцию в случае ее провала. Гиммлер поднялся со стула - он не любил кресел и всегда сидел на канцелярском старом стуле, - отошел к окну и долго смотрел на развалины Берлина. Из школы шли ребята и весело смеялись. Две женщины катили перед собой коляски с малышами. Гиммлер вдруг подумал: "Я бы с радостью уехал в лес и там переночевал у костра. Какой же Вальтер умница, боже мой..." - Я подумаю над тем, что вы сказали, - не оборачиваясь, заметил Гиммлер. Он хотел взять себе его победу. Шелленберг ее с радостью отдал бы рейхсфюреру - он всегда отдавал ему и Гейдриху свои победы. - Вас будут интересовать детали, или мелочи додумать мне самому? - спросил Шелленберг. - Додумайте сами, - ответил Гиммлер, но, когда Шелленберг пошел к двери, он обернулся: - Собственно, в этом деле не должно быть мелочей. Что вы имеете в виду? - Во-первых, операция прикрытия... То есть надо будет подставить чью-то фигуру, чужую, не нашу, для переговоров с Западом... А потом мы передадим материал об этом человеке фюреру. В случае надобности... Это будет победа нашей службы разведки: сорвали коварные замыслы врагов - так, по-моему, вещает Геббельс. Во-вторых, за Вольфом будут смотреть в Швейцарии десятки глаз. Я хочу, чтобы за десятками пар глаз западных союзников наблюдали еще пять-шесть моих людей. Вольф не будет знать о наших людях - они будут гнать информацию непосредственно мне. Это, в довершение ко всему, третье алиби. В случае провала придется пожертвовать Вольфом, но материалы наблюдений за ним лягут в наше досье. - В ваше, - поправил его Гиммлер, - в ваше досье. "Я снова испугал его, - подумал Шелленберг, - эти детали его пугают. У него надо брать только согласие, а дальше все делать самому". - Кого вы хотите туда отправить? - У меня есть хорошие кандидатуры, - ответил Шелленберг, - но это уже детали, которые я смогу решить, не отрывая вас от более важных дел. В списке кандидатов для решения первой задачи у Шелленберга значился фон Штирлиц с его "подопечным" пастором. 17.2.1945 (10 часов О5 минут) Утром, когда Эрвин должен был принять ответ из Центра, Штирлиц медленно ехал по улицам к его дому. На заднем сиденье лежал громоздкий проигрыватель: по легенде Эрвин был владельцем маленькой фирмы проигрывателей, это давало ему возможность много ездить по стране, обслуживая клиентов. На улице был затор: впереди расчищали завал. Во время ночной бомбежки обрушилась стена шестиэтажного дома, и рабочие дорожных отрядов вместе с полицейскими быстро и споро организовали проезд транспорту. Штирлиц обернулся: за его "хорьхом" уже стояло машин тридцать, не меньше. Молоденький паренек, шофер грузовика, крикнул Штирлицу: - Если сейчас прилетят, вот катавасия начнется - и спрятаться некуда. - Не налетят, - ответил Штирлиц, глянув на небо. Облака были низкие, судя по серо-черным закраинам - снеговые. "Ночью было тепло, - подумал Штирлиц, - а сейчас похолодало - явно это к снегу". Он отчего-то вспомнил давешнего астронома: "...Год неспокойного солнца. Все взаимосвязано на шарике. Мы все взаимосвязаны, шарик связан со светилом, светило - с галактикой. - Штирлиц вдруг усмехнулся. - Похоже на агентурную сеть гестапо..." Шуцман, стоявший впереди, резко взмахнул рукой и гортанно крикнул: - Проезжать! "Нигде в мире, - отметил для себя Штирлиц, - полицейские не любят так командовать и делать руководящие жесты дубинкой, как у нас". Он вдруг поймал себя на том, что подумал о немцах и о Германии как о своей нации и о своей стране. "А иначе мне нельзя. Если бы я отделял себя, то наверняка уже давным-давно провалился. Парадокс, видимо: я люблю этот народ и люблю эту страну. А может быть, действительно гитлеры приходят и уходят?" Дальше дорога была открытой, и Штирлиц дал полный газ. Он знал, что крутые повороты сильно "едят" резину, он знал, что покрышки сейчас стали дефицитом, но все равно он очень любил крутые виражи, так, чтобы резина пищала и пела, а машина резко при этом кренилась, словно лодка во время шторма. В Кепенике у поворота к дому Эрвина и Кэт стояло второе полицейское оцепление. - Что там? - спросил Штирлиц. - Разбита улица, - ответил молоденький бледный шуцман, - они бросили какую-то мощную торпеду. Штирлиц почувствовал, как на лбу у него выступил пот. "Точно, - вдруг понял он, - их дом тоже". - Дом девять? - спросил он. - Тоже? - Да, разбили совершенно. Штирлиц отогнал машину к тротуару и пошел по переулку направо. Дорогу ему преградил все тот же болезненный шуцман: - Запрещено. Штирлиц отвернул лацкан пиджака - там был жетон СД. Шуцман козырнул ему и сказал: - Саперы опасаются, нет ли здесь бомб замедленного действия... - Значит, взлетим вместе, - ответил Штирлиц и пошел к руинам дома номер девять. Он ощущал огромную, нечеловеческую усталость, но он знал, что идти он обязан своим обычным пружинистым шагом, и он так и шел - пружинисто, и на лице его была его обязательная, скептическая ухмылка. А перед глазами стояла Кэт. Живот у нее был очень большой, округлый. "К девочке, - сказала она ему как-то. - Когда живот торчит огурцом - это к мальчику, а я обязательно рожу девицу". - Все погибли? - спросил Штирлиц полицейского, который по-прежнему наблюдал за тем, как работали пожарные. - Трудно сказать. Попало под утро, было много санитарных машин... - Много вещей осталось? - Не очень... Видите, какая каша... Штирлиц помог плачущей женщине с ребенком оттащить от тротуара коляску и вернулся к машине. 17.2.1945 (10 часов 05 минут) - Мамочка! - кричала Кэт. - Господи! Мама-а-а-а! Помогите кто-нибудь! Она лежала на столе. Ее привезли в родильный дом контуженной: в двух местах была пробита голова. Она и кричала-то какие-то бессвязные слова: жалобные, русские. Доктор, принявший мальчика - горластого, сиплого, большого, сказал акушерке: - Полька, а какого великана родила... - Она не полька, - сказала акушерка. - А кто? Русская? Или чешка? - Она по паспорту немка, - ответила акушерка, - у нее в пальто был паспорт на имя немки Кэтрин Кин. - Может быть, чужое пальто? - Может быть, - согласилась акушерка. - Смотрите, какой роскошный карапуз - не меньше четырех килограммов. Просто красавец... Вы позвоните в гестапо или попозже позвоню я? - Позвоните вы, - ответил доктор, - только попозже. "Все, - устало, как-то со стороны думал Штирлиц, - теперь я совсем один. Теперь я попросту совершенно один..." Он долго сидел у себя в кабинете запершись и не отвечая на телефонные звонки. Автоматически он подсчитал, что звонков было девять. Два человека звонили к нему подолгу, видимо, было что-то важное, или звонили подчиненные - они всегда звонят подолгу. Остальные были короткими - так звонит либо начальство, либо друзья. Потом он достал из стола листок бумаги и начал писать: "Рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Строго секретно. Лично. Рейхсфюрер! Интересы нации заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом. Мне стало известно из надежных источников, что за Вашей спиной группа каких-то лиц из СД налаживает контакты с врагом, зондируя почву для сделки с противником. Я не могу строго документально подтвердить эти сведения, но я прошу Вас принять меня и выслушать мои предложения по этому вопросу, представляющемуся мне крайне важным и не терпящим отлагательств. Прошу Вас разрешить мне, используя мои связи, информировать Вас более подробно и предложить свой план разработки этой версии, которая кажется мне, увы, слишком близкой к правде. Хайль Гитлер! Штандартенфюрер СС фон Штирлиц". Он знал, на кого ссылаться в разговоре: три дня назад во время налета погиб кинохроникер из Португалии Луиш Вассерман, тесно связанный со шведами.

 ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Шелленберг) __________________________________________________________________________
 (Из партийной характеристики члена НСДАП с 1934 года бригадефюрера СС, начальника IV отдела РСХА Вальтера Шелленберга: "Истинный ариец. Характер - нордический, отважный, твердый. С друзьями и коллегами по работе открыт, общителен, дружелюбен. Беспощаден к врагам рейха. Отличный семьянин. Кандидатура жены утверждена рейхсфюрером СС. Связей, порочащих его, не имел. Великолепный спортсмен. В работе проявил себя выдающимся организатором... ") Пожалуй, после своего массажиста доктора Крестена Гиммлер верил, как себе, лишь одному Шелленбергу. Он следил за ним с начала тридцатых годов, когда Шелленберг еще учился. Он знал, что этот двадцатитрехлетний красавец после иезуитского колледжа закончил университет, стал бакалавром искусствоведения. Он знал также, что его любимым профессором в университете был человек еврейской национальности. Он знал, что Шелленберг поначалу вышучивал высокие идеи национал-социализма и не всегда лестно отзывался о фюрере. Когда Шелленберга пригласили работать в разведке, он, к тому времени начавший уже разочаровываться в позиции германской интеллигенции, которая лишь скорбно комментировала злодейства Гитлера и опасливо издевалась над его истеризмом, принял предложение Гейдриха. Его первым крещением был салон Китти. Шеф криминальной полиции Небе через свою картотеку выделил в этот светский салон самых элегантных проституток Берлина, Мюнхена и Гамбурга. Потом по заданию Гейдриха он нашел красивых, молодых жен дипломатов и высших военных, женщин, которые были утомлены одиночеством (их мужья проводили дни и ночи в совещаниях, разъезжали по Германии, вылетали за границу). Женам было скучно, женам хотелось развлечений. Они находили эти развлечения в салоне Китти, где собирались дипломаты из Азии, Америки и Европы. Эксперты технического ведомства безопасности СД организовали в этом салоне двойные стены и всадили туда аппаратуру подслушивания и фотографирования. Идею Гейдриха проводил в жизнь Шелленберг: он был хозяином этого салона, исполняя роль светского сводника. Вербовка шла в двух направлениях: скомпрометированные дипломаты начинали работать в разведке у Шелленберга, а скомпрометированные жены военных, партийных и государственных деятелей третьего рейха переходили в ведомство шефа гестапо Мюллера. Мюллера к работе в салоне не допускали: его крестьянская внешность и грубые шутки могли распугать посетителей. Тогда-то он впервые почувствовал себя зависимым от двадцатипятилетнего мальчишки. - Он думает, что я стану хватать за ляжки его фиолетовых потаскух, - сказал Мюллер своему помощнику, - много чести. В нашей деревне таких баб называли навозными червями. И когда фрау Гейдрих во время отъезда мужа позвонила Шелленбергу и пожаловалась на скуку и он предложил ей поехать за город, к воде, Мюллер немедленно узнал об этом и решил, что сейчас самое время свернуть голову этому красивенькому мальчику. Он не относился к числу тех "стариков" в гестапо, которые считали Шелленберга несерьезной фигурой - красавчик, выписывает из библиотеки книги на латыни и на испанском, одевается, как прощелыга, не скрываясь, крутит романы, ходит на Принц-Альбрехтштрассе пешком, отказываясь от машины, - разве это серьезный разведчик? Болтает, смеется, пьет... Крестьянский, неповоротливый, но быстро реагирующий на новое ум Мюллера подсказал ему, что Шелленберг - первый среди нового поколения. Любимчик притащит за собой подобных себе. Шелленберг повез фрау Гейдрих на озеро Плойнер. Это была единственная женщина, которую он уважал, - он мог говорить с ней о высокой трагедии Эллады и о грубой чувственности Рима. Они бродили по берегу озера и говорили, перебивая друг друга. Двое мордастых парнишек из ведомства Мюллера купались в холодной воде. Шелленберг не мог предположить, что два эти идиота, единственные, кто купался в ледяной воде, могут быть агентами гестапо. Он считал, что агент не имеет права так открыто привлекать к себе внимание. Крестьянская хитрость Мюллера оказалась выше стройной логики Шелленберга. Агенты должны были сфотографировать "объекты", если они, по словам Мюллера, решат "полежать под кустами". "Объекты" под кусты не ложились. Выпив кофе на открытой террасе, они вернулись в город. Однако Мюллер решил, что слепая ревность всегда страшнее зрячей. Поэтому он положил на стол Гейдриха донесение о том, что его жена и Шелленберг гуляли вдвоем в лесу и провели полдня на берегу озера Плойнер. Прочитав это донесение, Гейдрих ничего не сказал Мюллеру. Весь день прошел в неведении. А вечером, позвонив предварительно Мюллеру, Гейдрих зашел в кабинет к Шелленбергу, хлопнул его по плечу: - Сегодня дурное настроение, будем пить. И они втроем до четырех часов утра мотались по маленьким грязным кабачкам, садились за столики к истеричным проституткам и спекулянтам валютой, смеялись, шутили, пели вместе со всеми народные песни, а уж под утро, став белым, Гейдрих, придвинувшись близко к Шелленбергу, предложил ему выпить на брудершафт. И они выпили, и Гейдрих, накрыв ладонью рюмку Шелленберга, сказал: - Ну вот что, я дал вам яд в вине. Если вы мне не откроете всю правду о том, как вы проводили время с фрау Гейдрих, вы умрете. Если вы скажете правду - какой бы страшной она для меня ни была, - я дам вам противоядие. Шелленберг понял все. Он умел понимать все сразу. Он вспомнил двух молодчиков с квадратными лицами, которые купались в озере, он увидел бегающие глаза Мюллера, его чересчур улыбающийся рот и сказал: - Ну что же, фрау Гейдрих позвонила мне. Ей было скучно, и я поехал с ней на озеро Плойнер. Я могу представить вам свидетелей, которые знают, как мы проводили время. Мы гуляли и говорили о величии Греции, которую погубили доносчики, предав ее Риму. Впрочем, ее погубило не только это. Да, я был с фрау Гейдрих, я боготворю эту женщину, жену человека, которого я считаю поистине великим. Где противоядие? - спросил он. - Где оно? Гейдрих усмехнулся, налил в рюмку немного мартини и протянул ее Шелленбергу. Через полгода после этого Шелленберг зашел к Гейдриху и попросил его санкции. - Я хочу жениться, - сказал он, - но моя теща - полька. Это было предметом для разбирательства у рейхсфюрера СС Гиммлера. Гиммлер лично рассматривал фотографии его будущей жены и тещи. Пришли специалисты из ведомства Розенберга. Проверялись микроциркулем строение черепа, величина лба, форма ушей. Гиммлер дал разрешение Шелленбергу вступить в брак. Когда брак состоялся, Гейдрих, крепко выпив, взял Шелленберга под руку, отвел его к окну и сказал: - Вы думаете, мне неизвестно, что сестра вашей жены вышла замуж за еврейского банкира? Шелленберг почувствовал пустоту в себе, и руки у него захолодели. - Полно, - сказал Гейдрих и вдруг вздохнул. Шелленберг тогда не понял, почему вздохнул Гейдрих. Он это понял значительно позже, узнав, что дед шефа имперской безопасности был еврей и играл на скрипке в венской оперетте. ...Первые попытки контактов с Западом Шелленберг предпринял в 1939 году. Он начал вести сложную игру с двумя английскими разведчиками - с Бестом и Стефенсом. Наладив связь с этими людьми, он хотел не только предстать перед ними в качестве руководителя антигитлеровского заговора генералов, но и полететь в Лондон, войти в контакт с высшими чинами английской разведки, министерства иностранных дел и правительства. Официально выстраивая провокацию против Великобритании, он тем не менее хотел прощупать возможность серьезных контактов с Даунинг-стрит. Но накануне вылета в Лондон Шелленбергу позвонил Гиммлер. Срывающимся голосом Гиммлер сказал, что на фюрера только что совершено покушение в Мюнхене. Наверняка, считает фюрер, это дело рук английской разведки, и поэтому необходимо англичан, и Беста и Стефенса, выкрасть и привезти в Берлин. Шелленберг устроил громадный спектакль в Венло, в Голландии. Рискуя жизнью, он выкрал Беста и Стефенса. Их допрашивали всю ночь, и так как стенографист потом перепечатывал протоколы допросов английских разведчиков на специальной пишущей машинке, где буквы были в три раза больше обычных, Шелленберг понял, что все эти материалы немедленно уходят к фюреру: он не мог читать мелкий шрифт, он мог читать только большие, жирно пропечатанные буквы. Фюрер считал, что покушение на него было организовано "Черной капеллой" его бывшего друга и нынешнего врага Штрассера-младшего вкупе с англичанами Бестом и Стефенсом. Но в те дни случайно, при попытке перехода швейцарской границы, был арестован плотник Эслер. Под пытками он признался, что покушение на фюрера подготовил он один. Потом, когда пытки стали невыносимыми, Эслер сказал, что к нему после, перед самым покушением, подключились еще два человека. Шелленберг был убежден, что эти двое были из "Черной капеллы" Штрассера и никакой связи с англичанами тут нет. Гитлер назавтра выступил в прессе, обвинив англичан в том, что они руководят работой безумных террористов. Он начал вмешиваться в следствие. Шелленберг, хотя ему это мешало, поделать ничего не мог. Через три дня, когда следствие еще только разворачивалось, Гитлер пригласил к себе на обед Гесса, Гиммлера, Гейдриха, Бормана, Кейтеля и Шелленберга. Сам он пил слабый чай, а гостей угощал шампанским и шоколадом. - Гейдрих, - сказал он, - вы должны применить все новости медицины и гипноза. Вы обязаны узнать у Эслера, кто с ним был в контакте. Я убежден, что бомба была приготовлена за границей. Потом, не дожидаясь ответа Гейдриха, Гитлер обернулся к Шелленбергу и спросил: - Ну а каково ваше впечатление об англичанах? Вы ведь были с ними лицом к лицу во время переговоров в Голландии. Шелленберг ответил: - Они будут сражаться до конца, мой фюрер. Если мы оккупируем Англию, они переберутся в Канаду. А Сталин будет посмеиваться, глядя, как дерутся братья - англосаксы и германцы. За столом все замерли. Гиммлер, вжавшись в стул, стал делать Шелленбергу знаки, но тот не видел Гиммлера и продолжал свое. - Конечно, нет ничего хуже домашней ссоры, - задумчиво, не рассердившись, ответил Гитлер. - Нет ничего хуже ссоры между своими, но ведь Черчилль мешает мне. До тех пор, пока они в Англии не станут реалистами, я буду, я обязан, я не имею права не воевать с ними. Когда все ушли от фюрера, Гейдрих сказал Шелленбергу: - Счастье, что у Гитлера было хорошее настроение, иначе он обвинил бы вас в том, что вы сделались проангличанином после контактов с Интеллидженс сервис. И как бы мне это ни было больно, но я посадил бы вас в камеру; и как бы мне это ни было больно, я расстрелял бы вас, - естественно, по его приказу. ...В тридцать лет Шелленберг стал шефом политической разведки третьего рейха. Когда агентура Гиммлера донесла своему шефу, что Риббентроп вынашивает план убийства Сталина - он хотел поехать к Сталину лично, якобы для переговоров, и убить его из специальной авторучки, - рейхсфюрер перехватил эту идею, вошел с ней первым к Гитлеру и приказал Шелленбергу подготовить двух агентов. Один из этих агентов, как он утверждал, знал родственников механика в гараже Сталина. С коротковолновыми приемниками, сделанными в форме коробки папирос "Казбек", два агента были заброшены через линию фронта в Россию. (Фон Штирлиц знал, когда эти люди должны были вылетать за линию фронта. Москва была предупреждена, агенты схвачены.) Провалы в работе Шелленберга компенсировались его умением перспективно мыслить и четко анализировать ситуацию. Именно Шелленберг еще в середине 1944 года сказал Гиммлеру, что самой опасной для него фигурой на ближайший год будет не Герман Геринг, не Геббельс, и даже не Борман... - Шпеер, - сказал он, - Шпеер будет нашим самым главным противником. Шпеер - это внутренняя информация об индустрии и обороне. Шпеер - обергруппенфюрер СС. Шпеер - это министерство вооружения, это тыл и фронт, это в первую голову концерн ИГ, следовательно, прямая традиционная связь с Америкой. Шпеер связан со Шверин фон Крозиком. Это - финансы. Шверин фон Крозик редко когда скрывает свою оппозицию практике фюрера. Не идее фюрера, а именно его практике. Шпеер - это молчаливое могущество. Та группа индустрии, которая сейчас создана и которая занимается планами послевоенного возрождения Германии, - это мозг, сердце и руки будущего. Я знаю, чем сейчас заняты наши промышленники, сплотившиеся вокруг Шпеера. Они заняты двумя проблемами: как выжать максимум прибыли и как эти прибыли перевести в западные банки. Выслушав эти доводы Шелленберга, Гиммлер впервые задумался о том, что ключ к тайне, которую нес в себе Шпеер, он сможет найти, завладев архивом Бормана, ибо если связи промышленников с нейтралами и с Америкой использовал не он, Гиммлер, то наверняка их мог использовать Борман. 18.2.1945 (11 часов 46 минут) Шелленберг увидел Штирлица в приемной рейхсфюрера. - Вы - следующий, - сказал Штирлицу дежурный адъютант, пропуская к Гиммлеру начальника хозяйственного управления СС генерала Поля, - я думаю, обергруппенфюрер ненадолго: у него локальные вопросы. - Здравствуйте, Штирлиц, - сказал Шелленберг. - Я ищу вас. - Добрый день, - ответил Штирлиц, - что вы такой серый? Устали? - Заметно? - Очень. - Пойдемте ко мне, вы нужны мне сейчас. - Я вчера просил приема у рейхсфюрера. - Что за вопрос? - Личный. - Вы придете через час-полтора, - сказал Шелленберг, - попросите перенести прием, рейхсфюрер будет здесь до конца дня. - Хорошо, - проворчал Штирлиц, - только боюсь, это неудобно. - Я забираю фон Штирлица, - сказал дежурному адъютанту Шелленберг, - перенесите, пожалуйста, прием на вечер. - Есть, бригадефюрер! Шелленберг взял Штирлица под руку и, выходя из кабинета, весело шепнул: - Каков голос, а? Он рапортует, словно актер оперетты, голосом из живота и с явным желанием понравиться. - Я всегда жалею адъютантов, - сказал Штирлиц, - им постоянно нужно сохранять многозначительность: иначе люди поймут их ненужность. - Вы не правы. Адъютант очень нужен. Он вроде красивой охотничьей собаки: и поговорить можно между делом, и, если хорош экстерьер, другие охотники будут завидовать. - Я, правда, знал одного адъютанта, - продолжал Штирлиц, пока они шли по коридорам, - который выполнял роль импрессарио: он всем рассказывал о гениальности своего хозяина. В конце концов ему устроили автомобильную катастрофу: слишком уж был певуч, раздражало... Шелленберг засмеялся: - Выдумали или правда? - Конечно, выдумал... Около выхода на центральную лестницу им повстречался Мюллер. - Хайль Гитлер, друзья! - сказал он. - Хайль Гитлер, дружище, - ответил Шелленберг. - Хайль, - ответил Штирлиц, не поднимая руки. - Рад видеть вас, чертей, - сказал Мюллер, - снова затеваете какое-нибудь очередное коварство? - Затеваем, - ответил Шелленберг, - почему ж нет? - С вашим коварством никакое наше не сравнится, - сказал Штирлиц, - мы агнцы божьи в сравнении с вами. - Это со мной-то? - удивился Мюллер. - А впрочем, это даже приятно, когда тебя считают дьяволом. Люди умирают, память о них остается. Мюллер дружески похлопал по плечу Шелленберга и Штирлица и зашел в кабинет одного из своих сотрудников: он любил заходить к ним в кабинеты без предупреждения и особенно во время скучных допросов.

 ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Черчилль) __________________________________________________________________________

 Когда Гитлер в последние месяцы войны повторял как заклинание, что вопрос крушения англо-советско-американского союза есть вопрос недель, когда он уверял всех, что Запад еще обратится за помощью к немцам после решающего поражения, многим казалось это проявлением характера фюрера - до конца верить в то, что создало его воображение. Однако в данном случае Гитлер опирался на факты: разведка Бормана еще в середине 1944 года добыла в Лондоне документ особой секретности. В этом документе, в частности, были следующие строки, принадлежавшие Уинстону Черчиллю: "Произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость древних европейских государств". Он писал это в своем секретном меморандуме в октябре 1942 года, когда русские были не в Польше, а под Сталинградом, не в Румынии, а возле Смоленска, не в Югославии, а под Харьковом. Вероятно, Гитлер не издавал бы приказов, карающих всякие попытки переговоров немедленной смертью, узнай он о том яростном борении мнений, которое существовало в 1943- 1944 годах между англичанами и американцами по поводу направления главного удара союзных армий. Черчилль настаивал на высадке войск на Балканах. Он мотивировал эту необходимость следующим: "Вопрос стоит так: готовы ли мы примириться с коммунизацией Балкан и, возможно, Италии? Надо точно отдавать себе отчет в тех преимуществах, которые получат западные демократии, если армии оккупируют Будапешт и Вену и освободят Прагу и Варшаву..." Трезво думающие американцы понимали, что попытки Черчилля навязать основной удар по Гитлеру не во Франции, а на Балканах - сугубо эгоистичны. Они отдавали себе отчет в том, что победа точки зрения Черчилля сделает Великобританию гегемоном на Средиземном море, - следовательно, именно Великобритания оказалась бы хозяином Африки, Арабского Востока, Италии, Югославии и Греции. Баланс сил, таким образом, сложился бы явно не в пользу Соединенных Штатов - и высадка была намечена во Франции. Политик осторожный и смелый, Черчилль мог бы, при определенных критических обстоятельствах, вступить в контакты с теми, кто стоял в оппозиции к фюреру, для создания единого фронта, способного противостоять рывку русских к берегам Атлантики, чего Черчилль более всего опасался. Однако таких сил после уничтожения заговорщиков летом 1944 года в Германии не оставалось. Но, считал, Черчилль, всякий осторожный "роман" с теми из руководства рейха, кто пытался бы осуществить капитуляцию армий вермахта на западе, был хотя и мало реален - в силу твердой позиции Рузвельта и прорусских настроений во всем мире, - однако этот "роман" позволял бы ему проводить более жесткую политику по отношению к Сталину, особенно в польском и греческом вопросах. И когда военная разведка доложила Черчиллю о том, что немцы ищут контактов с союзниками, он ответил: - Британию могут обвинить в медлительности, дерзости, в юмористической аналитичности... Однако Британию никто не может обвинить в коварстве, и я молю бога, чтобы нас никогда не смогли обвинить в этом. Однако, - добавил он, и глаза его сделались стальными, и только где-то в самой их глубине метались искорки смеха, - я всегда просил проводить точную грань между дипломатической игрой, обращенной на укрепление содружества наций, и - прямым, неразумным коварством. Только азиаты могут считать тонкую и сложную дипломатическую игру - коварством... - Но в случае целесообразности игра может оказаться не игрой, а более серьезной акцией? - спросил помощник шефа разведки. - По-вашему, игра - это несерьезно? Игра - это самое серьезное, что есть в мире. Игра и живопись. Все остальное суетно и мелко, - ответил Черчилль. Он лежал в постели, он еще не поднялся после своего традиционного дневного сна, и поэтому настроение у него было благодушное и веселое. - Политика в таком виде, в каком мы привыкли воспринимать ее, умерла. На смену локальной политике элегантных операций в том или ином районе мира пришла глобальная политика. Это уже не своеволие личности, это уже не эгоистическая устремленность той или иной группы людей, это наука точная, как математика, и опасная, как экспериментальная радиация в медицине. Глобальная политика принесет неисчислимые трагедии малым странам; это политика поломанных интеллектов и погибших талантов. Глобальной политике будут подчинены живописцы и астрономы, лифтеры и математики, короли и гении. - Черчилль поправил плед и добавил: - Соединение в одном периоде короля и гения отнюдь не обращено против короля; противопоставление, заключенное в этом периоде, случайно, а не целенаправленно. Глобальная политика будет предполагать такие неожиданные альянсы, такие парадоксальные повороты в стратегии, что мое обращение к Сталину 22 июня 1941 года будет казаться верхом логики и последовательности. Впрочем, мое обращение было логичным, вопрос последовательности - вторичен. Главное - интересы содружества наций, все остальное будет прощено историей... 18.2.1945 (12 часов 09 минут) - Здравствуйте, фрау Кин, - сказал человек, склонившись к изголовью кровати. - Здравствуйте, - ответила Кэт чуть слышно. Ей еще было трудно говорить, в голове все время шумело, каждое движение вызывало тошноту. Она успокаивалась только после кормления. Мальчик засыпал, и она забывалась вместе с ним. А когда она открывала глаза, перед тем как все снова начинало вертеться в голове и менять цвета, душная тошнота подступала к горлу. Каждый раз, увидев своего мальчика, она испытывала незнакомое ей доныне чувство. Это чувство было странным, и она не могла объяснить себе, что это такое. Все в ней смешалось - и страх, и ощущение полета, и какая-то неосознанная хвастливая гордость, и высокое, недоступное ей раньше спокойствие. - Я хотел бы задать вам несколько вопросов, фрау Кин, - продолжал человек, - вы меня слышите? - Да. - Я не стану вас долго тревожить... - Откуда вы? - Из страховой компании... - Моего мужа... больше нет? - Я попросил бы вас вспомнить: когда упала бомба, где он находился? - Он был в ванной комнате. - У вас еще оставались брикеты? Это ведь такой дефицит! Мы у себя в компании так мерзнем... - Он купил... несколько штук... по случаю... - Вы не устали? - Его... нет? - Я принес вам печальную новость, фрау Кин. Его больше нет... Мы помогаем всем, кто пострадал во время этих варварских налетов. Какую помощь вы хотели бы получить, пока находитесь в больнице? Питанием, вероятно, вас обеспечивают, одежду мы приготовим ко времени вашего выхода - и вам, и младенцу... - Какой очаровательный карапуз... Девочка? - Мальчик. - Крикун? - Нет... Я даже не слышала его голоса. Она вдруг забеспокоилась из-за того, что ни разу не слышала голоса сына. - Они должны часто кричать? - спросила она. - Вы не знаете? - Мои орали ужасно, - ответил мужчина, - у меня лопались перепонки от их воплей. Но мои рождались худенькими, а ваш - богатырь. А богатыри все молчуны... Фрау Кин, простите, если вы еще не очень устали, я бы хотел спросить вас: на какую сумму было застраховано ваше имущество? - Я не знаю... Этим занимался муж... - И в каком отделении вы застрахованы - тоже, видимо, не помните? - Кажется, на Кудам. - Ага, это двадцать седьмое отделение. Уже значительно проще навести справки. Человек записал все это в свою потрепанную книжечку; снова откашлявшись, склонился к лицу Кэт и совсем тихо сказал: - А вот плакать и волноваться молодой маме нельзя никак. Поверьте отцу троих детей. Это все немедленно скажется на животике маленького, и вы услышите его бас. Вы не имеете права думать только о себе, это время теперь для вас кончилось раз и навсегда. Сейчас вы должны прежде всего думать о вашем карапузике... - Я не буду, - шепнула Кэт и притронулась ледяными пальцами к его теплой, влажной руке, - спасибо вам... - Где ваши родные? Наша компания поможет им приехать к вам. Мы оплачиваем проезд и предоставляем жилье. Конечно, вы понимаете, что гостиницы частью разбиты, а частью отданы военным. Но у нас есть частные комнаты. Ваши родные не будут на нас в обиде. Куда следует написать? - Мои родные остались в Кенигсберге, - ответила Кэт, - я не знаю, что с ними. - А родственники мужа? Кому сообщить о несчастье? - Его родственники живут в Швеции. Но им писать неудобно: дядя мужа - большой друг Германии, и нас просили не писать ему... Мы посылали письма с оказией или через посольство. - Вы не помните адрес? В это время заплакал мальчик. - Простите, - сказала Кэт, - я покормлю его, а после скажу вам адрес. - Не смею мешать, - сказал человек и вышел из палаты. Кэт посмотрела ему вслед и медленно сглотнула тяжелый комок в горле. Голова по-прежнему болела, но тошноты она не чувствовала. Она не успела по-настоящему продумать вопросы, которые ей только что задавали, потому что малыш начал сосать, и все тревожное, но чаще всего далекое-далекое, чужое - ушло. Остался только мальчик, который жадно сосал грудь и быстро шевелил ручками: она распеленала его и смотрела, какой он большой, красный, весь словно перевязанный ниточками. Потом она вдруг вспомнила, что еще вчера лежала в большой палате, где было много женщин, и им всем приносили детей в одно и то же время, и в палате стоял писк, который она воспринимала откуда-то издалека. "Почему я одна здесь? - вдруг подумала Кэт. - Где я?" Человек пришел через полчаса. Он долго любовался спящим мальчиком, а потом достал из папки фотографии, разложил их на коленях и спросил: - Пока я буду записывать адрес вашего дяди, пожалуйста, взгляните, нет ли здесь ваших вещей. После бомбежки часть вещей из вашего дома удалось найти: знаете, в вашем горе даже один чемодан уже подспорье. Что-то можно будет продать, купите для малыша самое необходимое. Мы, конечно, постараемся все приготовить к вашему выходу, фрау Кин, но все-таки... - Франц Паакенен, Густав Георгплац, двадцать пять. Стокгольм. - Спасибо. Вы не утомились? - Немного утомилась, - ответила Кэт, потому что среди аккуратно расставленных чемоданов и ящиков на улице, возле развалин их дома, стоял большой чемодан - его нельзя было спутать с другими. В этом чемодане у Эрвина хранилась радиостанция... - Посмотрите внимательно, и я откланяюсь, - сказал человек, протягивая ей фотографию. - По-моему, нет, - ответила Кэт, - здесь наших чемоданов нет. - Ну, спасибо, тогда этот вопрос будем считать решенным, - сказал человек, осторожно спрятал фотографию в портфель и, поклонившись, поднялся. - Через день-другой я загляну к вам и сообщу результаты моих хлопот. Комиссионные, которые я беру, - что поделаешь, такое время! - крайне незначительны... - Я буду вам очень признательна, - ответила Кэт. Следователь районного отделения гестапо сразу же отправил на экспертизу отпечатки пальцев Кэт: фотографию, на которой были чемоданы, заранее покрыли в лаборатории специальным составом. Отпечатки пальцев на радиопередатчике, вмонтированном в чемодан, были уже готовы. Выяснилось, что на чемодане с радиостанцией были отпечатки пальцев, принадлежавшие трем разным людям. Вторую справку следователь направил в VI управление имперской безопасности - он запрашивал все относящееся к жизни и деятельности шведского подданного Франца Паакенена.
 18.2.1945 (12 часов 17 минут)
 Айсман долго расхаживал по своему кабинету. Он ходил быстро, заложив руки за спину, все время чувствуя, что ему недостает чего-то очень привычного и существенного. Это мешало ему сосредоточиться; он отвлекался от главного, он не мог до конца проанализировать то, что его мучило, - почему Штирлиц попал под "колпак"? Наконец, когда натужно, выматывающе завыли сирены воздушной тревоги, Айсман понял: ему недоставало бомбежки. Война стала бытом, тишина казалась опасной и несла в себе больше затаенного страха, чем бомбежка. "Слава богу, - подумал Айсман, когда сирена, проплакав, смолкла и наступила тишина. - Теперь можно сесть и работать. Сейчас все уйдут, и я смогу сидеть и думать, и никто не будет входить ко мне с дурацкими вопросами и дикими предложениями..." Айсман сел к столу и начал листать дело протестантского священника Фрица Шлага, арестованного летом 1944 года по подозрению в антигосударственной деятельности. Постановлению на арест предшествовали два доноса - Барбары Крайн и Роберта Ниче. Оба они были его прихожанами, и в их доносах говорилось о том, что в проповедях пастор Фриц Шлаг призывает к миру и братству со всеми народами, осуждает варварство войны и неразумность кровопролития. Объективная проверка установила, что пастор несколько раз встречался с бывшим канцлером Брюнингом, который сейчас жил в эмиграции, в Швейцарии. У них еще в двадцатых годах наладились добрые отношения, однако никаких данных, указывающих на связь пастора с эмигрировавшим канцлером, в деле не имелось, несмотря на самую тщательную проверку - как здесь, в Германии, так и в Швейцарии. Айсман недоумевал: отчего пастор Шлаг попал в разведку? Почему он не был отправлен в гестапо? Отчего им заинтересовались люди Шелленберга? Он нашел для себя ответ в короткой справке, приобщенной к делу: в 1933 году пастор дважды выезжал в Великобританию и Швейцарию для участия в конгрессах пацифистов. "Они заинтересовались его связями, - понял Айсман, - им было интересно, с кем он там контактировал. Поэтому его взяли к себе люди из разведки, поэтому его и передали Штирлицу. При чем здесь Штирлиц? Ему поручили - он выполнил..." Айсман пролистал дело - допросы были коротки и лаконичны. Он хотел объективности ради сделать какие-то выписки, с тем чтобы его заключение было мотивированным и документальным, но выписывать было практически нечего. Допрос был проведен в манере, не похожей на обычную манеру Штирлица, - никакого блеска, сплошная казенщина и прямолинейность. Айсман позвонил в специальную картотеку и попросил техническую запись допроса пастора Шлага штандартенфюрером Штирлицем 29 сентября 1944 года. "- Хочу вас предупредить: вы арестованы, а для того, кто попал в руки правосудия национал-социализма, призванного карать виновных и защищать народ от скверны, вопрос о выходе отсюда к нормальной жизни и деятельности практически невозможен. Невозможна также нормальная жизнь ваших родных. Оговариваюсь: все это возможно при том условии, если, во-первых, вы, признав свою вину, выступите с разоблачением остальных деятелей церкви, которые нелояльны по отношению к нашему государству, и, во-вторых, в дальнейшем будете помогать нашей работе. Вы принимаете эти предложения? - Я должен подумать. - Сколько времени вам нужно на раздумье? - Сколько времени нужно человеку, чтобы приготовиться к смерти? Ваше предложение неприемлемо. - Я предлагаю вам еще раз вернуться к моему предложению. Вы говорите, что вы в том и другом случае конченый человек, но разве вы не являетесь патриотом Германии? - Являюсь. Но что понимать под "патриотом Германии"? - Верность нашей идеологии. - Идеология - это еще не страна. - Во всяком случае, наша страна живет идеологией фюрера. Разве не есть ваш долг, долг духовного пастыря, быть с народом, который исповедует нашу идеологию? - Если бы я вел с вами равный спор, я бы знал, что ответить на это. - А я приглашаю вас к равному спору. - Быть с народом - это одно, а чувствовать себя в том положении, когда ты поступаешь по справедливости и по вере, - другое. Эти вещи могут совпадать и могут не совпадать. В данном случае вы мне предлагаете не тот выход, который соответствует моему убеждению. Вы собираетесь меня использовать как момент приложения каких-то сил, с тем чтобы я вам подписал какое-то заявление. Облекаете же вы это предложение в такую форму, как будто видите во мне личность. Зачем же вы говорите со мной как с личностью, когда вы предлагаете мне быть рычагом? Так и скажите: или мы тебя убьем, или подпиши эту бумагу. А куда идет немецкий народ, на каком языке он говорит, мне не важно, ибо, по существу, я уже мертвец. - Это неправильно. Неправильно по следующим причинам. Я не прошу вас подписывать никакой бумаги. Допустим, я снимаю свой первый вопрос, свое первое предложение о вашем открытом выступлении в прессе и по радио, в котором вы выскажетесь против своих собратьев по религии, оппозиционных нашему режиму. Я просил бы вас сначала прийти к моей правде национал-социализма, а потом, если вы найдете для себя возможность согласиться с этой правдой, помогать нам в той мере, в какой вы поверите в нашу истину. - Если вопрос стоит так - попробуйте меня убедить в том, что национал-социализм дает человеку больше, чем что бы то ни было другое. - Я готов. Но ведь национал-социализм - это наше государство, государство, ведомое великими идеями фюрера, в то время как альтернативой этому государству вы, люди веры, ничего не предлагаете. Вы предлагаете только моральное совершенство. - Совершенно точно. - Но ведь не только моральным совершенством жив человек, хотя он жив и не только хлебом единым. Значит, мы хотим блага нашему народу. Давайте будем считать это первым шагом на том пути, который потом приведет к дальнейшему моральному совершенствованию нашей нации. - Хорошо, в таком случае я спрошу вас об одном: концлагеря или допросы, подобные тому, какой вы ведете в отношении меня, духовного лица, есть неизбежное следствие вашей государственности? - Бесспорно, ибо мы оберегаем вас от гнева нашей нации, которая, узнав, что вы являетесь противником фюрера, противником нашей идеологии, подвергнет вас физическому уничтожению. - Но где же начало, а где следствие? Откуда появляется гнев нации и является ли гнев нации необходимой чертой того режима, который вы проповедуете? Если - да, то с каких пор гнев стал самостоятельным положительным фактором? Это не гнев, это реакция на зло. Если гнев у вас лежит в основании, если гнев у вас есть причина, а все остальное следствие, одним словом, если вы зло вводите в причину, то почему вы хотите меня убедить, что зло - это благо? - Нет, "зло" - это сказали вы, а я сказал - "ненависть народа". Ненависть народа, который впервые за много лет унизительного Версальского договора, после засилия еврейских банкиров и лавочников получил возможность спокойной жизни. Народ гневается, когда кто-то, пускай даже духовное лицо, пытается подвергнуть сомнению те великие завоевания, которые принесла наша партия, ведомая великим фюрером. - Очень хорошо... Спокойно жить и воевать - это одно и то же? - Мы воюем только для того, чтобы обеспечить себе жизненное пространство. - А держать четверть населения в концлагерях - это благо или это та самая гармоническая жизнь, за которую я должен положить живот свой? - Вы ошибаетесь. В наших концлагерях, которые, кстати говоря, не являются орудием уничтожения, - это вы пользуетесь, очевидно, сведениями, почерпнутыми из вражеских источников, - содержится отнюдь не четверть страны. И потом, на воротах каждого нашего концлагеря написано: "Работа делает свободным". Мы в концлагерях воспитываем заблудших, но, естественно, те, которые не заблуждались, но были нашими врагами, те подлежат уничтожению. - Значит, вы решаете, кто перед вами виноват, кто - нет? - Бесспорно. - Значит, вы заранее знаете, чего хочет данный человек, где он ошибается, а где нет? - Мы знаем, чего хочет народ. - Народ. Из кого состоит народ? - Из людей. - Как же вы знаете, чего хочет народ, не зная, чего хочет каждый человек? Вернее, зная заранее, чего он хочет, диктуя ему, предписывая? Это уже химера. - Вы не правы. Народ хочет хорошей пищи... - И войны за нее? - Подождите. Хорошей пищи, хорошего дома, автомобиля, радости в семье и - войны за это свое счастье! Да, войны! - И еще он хочет, чтобы инакомыслящие сидели в лагерях? Если одно вытекает из другого с неизбежностью, значит, что-то неправильно в вашем счастье, ибо счастье, которое добывается таким способом, уже не может быть, с моей точки зрения, чистым. Я, может быть, смотрю на вещи иначе, чем вы. Наверное, с вашей точки зрения, цель оправдывает средство. То же проповедовали иезуиты. - Вы, как пастырь, видимо, не подвергаете ревизии все развитие христианства? Или вы все же позволяете себе подвергать остракизму отдельные периоды в развитии христианского учения? В частности, инквизицию? - Я знаю, что вам ответить. Разумеется, инквизиция была в истории христианства. Между прочим, с моей точки зрения, падение испанцев как нации было связано с тем, что они подменили цель средством. Инквизиция, которая первоначально была учреждена как средство очищения веры, постепенно превратилась в самоцель. То есть само очищение, само аутодафе, сама -эта жестокость, само это преследование инакомыслящих, которое первоначально задумывалось как очищение верой, постепенно стало ставить зло перед собой как самоцель. - Понятно. Скажите, а как часто в истории христианства инакомыслящие уничтожались церковью во имя того, естественно, чтобы остальной пастве лучше жилось? - Я вас понял. Уничтожались, как правило, еретики. А все ереси в истории христианства суть бунты, которые основывались на материальном интересе. Все ереси в христианстве проповедуют идею неравенства, в то время как Христос проповедовал идею равенства. Подавляющее большинство ересей в истории христианства строилось на том основании, что богатый не равен бедному, что бедный должен уничтожить богатого либо стать богатым и сесть на его место, между тем как идея Христа состояла в том, что нет разницы в принципе между человеком и человеком и что богатство так же преходяще, как бедность. В то время как Христос пытался умиротворить людей, все ереси взывали к крови. Между прочим, идея зла - это, как правило, принадлежность еретических учений, и церковь выступала насильственно против ересей во имя того, чтобы насилие не вводилось в нравственный кодекс христианства. - Правильно. Но, выступая против ереси, которая предполагала насилие, церковь допускала насилие? - Допускала, но не делала его целью и не оправдывала его в принципе. - Насилие против ереси допускалось в течение, по-моему, восьми-девяти веков, не так ли? Значит, восемьсот-девятьсот лет насиловали ради того, чтобы искоренить насилие. Мы пришли к власти в 1933 году. Чего же вы хотите от нас? За одиннадцать лет мы ликвидировали безработицу, за одиннадцать лет мы накормили всех немцев, да - насилуя инакомыслящих! А вы мешаете нам - словесно! Но если вы такой убежденный противник нашего режима, не было бы для вас более целесообразным опираться на материальное, а не духовное? В частности, попробовать организовать какую-то антигосударственную группу среди своих прихожан и работать против нас? Листовками, саботажем, диверсиями, вооруженными выступлениями против определенных представителей власти? - Нет, я никогда не пошел бы на этот путь по той простой причине... не потому, что я боюсь чего бы то ни было... Просто этот путь кажется мне в принципе неприемлемым, потому что, если я начну против вас применять ваши методы, я невольно стану похожим на вас. - Значит, если к вам придет молодой человек из вашей паствы и скажет: "Святой отец, я не согласен с режимом и хочу бороться против него..." - Я не буду ему мешать. - Он скажет: "Я хочу убить гауляйтера". А у гауляйтера трое детей, девочки: два года, пять лет и девять лет. И жена, у которой парализованы ноги. Как вы поступите в таком случае? - Я не знаю. - И если я спрошу вас об этом человеке, вы не скажете мне ничего? Вы не спасете жизнь трех маленьких девочек и больной женщины? Или вы поможете мне? - Нет, я ничего вам не буду говорить, ибо, спасая жизнь одним, можно неизбежно погубить жизнь других. Когда идет такая бесчеловечная борьба, всякий активный шаг может привести лишь к новой крови. Единственный путь поведения духовного лица в данном случае -устраниться от жестокости, не становиться на сторону палача. К сожалению, это путь пассивный, но всякий активный путь в данном случае ведет к нарастанию крови. - Я убежден, если мы к вам применим третью степень допроса - это будет мучительно и больно, - вы все-таки нам назовете фамилию того человека. - Вы хотите сказать, что если вы превратите меня в животное, обезумевшее от боли, я сделаю то, что вам нужно? Возможно, что я это и сделаю. Но это буду уже не я. В таком случае, зачем вам понадобилось вести этот разговор? Применяйте ко мне то, что вам нужно, используйте меня как животное или как машину... - Скажите, а если бы к вам обратились люди - злые враги, безумцы - с просьбой поехать за рубеж, в Великобританию, Россию, Швецию или в Швейцарию, и стать посредником, передать какое-либо письмо, эта просьба оказалась бы для вас осуществимой? - Быть посредником - естественное для меня состояние. - Почему так? - Потому что посредничество между людьми в их отношениях к богу - мой долг. А отношение человека к богу нужно только для того, чтобы он чувствовал себя человеком в полном смысле слова. Поэтому я не отделяю отношение человека к богу от отношения человека к другому человеку. В принципе это одно и то же отношение - отношение единства. Поэтому всякое посредничество между людьми в принципе является для меня естественным. Единственное условие, которое я для себя при этом ставлю, чтобы это посредничество вело к добру и осуществлялось добрыми средствами. - Даже если оно будет злом для нашего государства? - Вы вынуждаете меня давать общие оценки. Вы прекрасно понимаете, что, если государство строится на насилии, я, как духовное лицо, не могу одобрять его в принципе. Конечно, я хотел бы, чтобы люди жили иначе, чем они живут. Но если бы я знал, как этого добиться! В принципе я хотел бы, чтобы те люди, которые сейчас составляют национал-социалистское государство, остались живы и все составляли бы какое-то иное единство. Мне не хотелось бы никого убивать. - По-моему, предательство страшно, но еще страшнее равнодушие и пассивное наблюдение за тем, как происходит и предательство и убийство. - В таком случае, может быть только одно участие в этом - прекращение убийства. - Сие от вас не зависит. - Не зависит. А что вы называете предательством? - Предательство - это пассивность. - Нет, пассивность - это еще не предательство. - Это страшнее предательства..." Айсман почувствовал, как здание стало сотрясаться. "Наверное, бомбят совсем рядом, - подумал он. - Или кидают очень большие бомбы... Странный разговор..." Он позвонил дежурному. Тот вошел - иссиня-бледный, потный. Айсман спросил: - Это была официальная запись или контрольная? Дежурный тихо ответил: - Сейчас, я должен уточнить. - Бомбят близко? - У нас выбило стекла... - А в убежище вам уйти нельзя? - Нет, - ответил дежурный. - Это запрещено. Айсман хотел было продолжать прослушивание, но вернувшийся дежурный сообщил ему, что Штирлиц запись не вел; это осуществлялось по указанию контрразведки - в целях контрольной проверки сотрудников центрального аппарата. Шелленберг сказал: - Это были тонные бомбы, не меньше. - Видимо, - согласился Штирлиц. Он сейчас испытывал острое желание выйти из кабинета и немедленно сжечь ту бумагу, которая лежала у него в папке - рапорт Гиммлеру о переговорах "изменников СД" с Западом. "Эта хитрость Шелленберга, - думал Штирлиц, - не так проста, как кажется. Пастор, видимо, интересовал его с самого начала. Как фигура прикрытия в будущем. То, что пастор понадобился именно сейчас, - симптоматично. И без ведома Гиммлера он бы на это не пошел!" Но Штирлиц понимал, что он должен не спеша, пошучивая, обговаривать с Шелленбергом все детали предстоящей операции, никак не высказывая волнения. - По-моему, улетают, - сказал Шелленберг, прислушиваясь. - Или нет? - Улетают, чтобы взять новый запас бомб... - Нет, эти сейчас будут развлекаться на базах. У них хватает самолетов, чтобы бомбить нас беспрерывно... Так, значит, вы считаете, что пастор, если мы возьмем его сестру с детьми как заложницу, обязательно вернется? - Обязательно... - И будет по возвращении молчать на допросе у Мюллера о том, что именно вы просили его поехать туда в поиске контактов? - Не убежден. Смотря кто его будет допрашивать. - Лучше, чтобы у вас остались магнитофонные ленты с его беседами, а он... так сказать, сыграл в ящик при бомбежке? - Подумаю. - Долго хотите думать? - Я бы просил разрешить повертеть эту идею как следует. - Сколько времени вы собираетесь "вертеть идею"? - Постараюсь к вечеру кое-что предложить. - Хорошо, - сказал Шелленберг. - Улетели все-таки... Хотите кофе? - Очень хочу, но только когда кончу дело. - Хорошо. Я рад, что вы так точно все поняли, Штирлиц. Это будет хороший урок Мюллеру. Он стал хамить. Даже рейхсфюреру. Мы сделаем его работу и утрем ему нос. Мы очень поможем рейхсфюреру. - А рейхсфюрер не знает об этом? - Нет... Скажем так - нет. Ясно? А вообще мне очень приятно работать с вами. - Мне тоже. Шелленберг проводил штандартенфюрера до двери и, пожав ему руку, сказал: - Если все будет хорошо, сможете поехать дней на пять в горы: там сейчас прекрасный отдых - снег голубой, загар коричневый... Боже, прелесть какая, а? Как же много мы забыли с вами во время войны! - Прежде всего, мы забыли самих себя, - ответил Штирлиц, - как пальто в гардеробе после крепкой попойки на пасху. - Да, да, - вздохнул Шелленберг, - как пальто в гардеробе... Стихи давно перестали писать? - И не начинал вовсе. Шелленберг погрозил ему пальцем: - Маленькая ложь рождает большое недоверие, Штирлиц. - Могу поклясться, - улыбнулся Штирлиц, - все писал, кроме стихов: у меня идиосинкразия к рифме. 18.2.1945 (13 часов 53 минуты) Уничтожив свое письмо Гиммлеру и доложив адъютанту рейхсфюрера, что все вопросы решены у Шелленберга, Штирлиц вышел из дома на Принц-Альбрехтштрассе и медленно пошел к Шпрее. Тротуар был подметен, хотя еще ночью здесь был завал битого кирпича: бомбили теперь каждой ночью по два, а то и по три раза. "Я был на грани провала, - думал Штирлиц. - Когда Шелленберг поручил мне заняться пастором Шлагом, его интересовал бывший канцлер Брюнинг, который сейчас живет в эмиграции в Швейцарии. Его волновали связи, которые могли быть у пастора. Поэтому Шелленберг так легко пошел на освобождение старика, когда я сказал, что он станет сотрудничать с нами. Он смотрел дальше, чем я. Он рассчитывал, что пастор станет подставной фигурой в их серьезной игре. Как пастор может войти в операцию Вольфа? Что это за операция? Почему Шелленберг сказал о поездке Вольфа в Швейцарию, включив радио? Если он боится произнести это громко, то, значит, обергруппенфюрер Карл Вольф наделен всеми полномочиями: у него ранг в СС, как у Риббентропа или Фегеляйна. Шелленберг не мог мне не сказать про Вольфа - иначе я бы задал ему вопрос: "Как можно готовить операцию, играя втемную?" Неужели Запад хочет сесть за стол с Гиммлером? В общем-то, за Гиммлером - сила, это они понимают. Это немыслимо, если они сядут за один стол! Ладно... Пастор будет приманкой, прикрытием, так они все задумали. Но они, верно, не учли, что Шлаг имеет там сильные связи. Значит, я должен так сориентировать старика, чтобы он использовал свое влияние против тех, кто - моими руками - отправит его туда. Я-то думал использовать его в качестве запасного канала связи, но ему, вероятно, предстоит сыграть более ответственную роль. Если я снабжу его своей легендой, а не текстом Шелленберга, к нему придут и из Ватикана, и от англо-американцев. Ясно. Я должен подготовить ему такую легенду, которая вызовет к нему серьезный интерес, контринтерес по отношению ко всем другим немцам, прибывшим или собирающимся прибыть туда. Значит, сейчас мне важна легенда для него - во-первых, и имена тех, кого он представляет здесь - как оппозицию Гитлеру и Гиммлеру, - во-вторых". Штирлиц долго сидел за рюмкой коньяку, спустившись в "Вайнштюбе". Здесь было тихо, и никто не отвлекал его от раздумий. "Один Шлаг - это и много и мало. Мне нужна страховка. Кто? - думал Штирлиц. - Кто же?" Он закурил, положил сигарету в пепельницу и сжал пальцами стакан с горячим грогом. "Откуда у них столько вина? Единственное, что продается без карточек, - вино и коньяк. Впрочем, от немцев можно ожидать чего угодно, только одно им не грозит - спиваться они не умеют. Да, мне нужен человек, который ненавидит эту банду. И который может быть не просто связным. Мне нужна личность..." Такой человек у Штирлица был. Главный врач госпиталя имени Коха Плейшнер помогал Штирлицу с тридцать девятого года. Антифашист, ненавидевший гитлеровцев, он был поразительно смел и хладнокровен. Штирлиц порой не мог понять, откуда у этого блистательного врача, ученого, интеллектуала столько яростной, молчаливой ненависти к нацистскому режиму. Когда он говорил о фюрере, лицо его делалось похожим на маску. Гуго Плейшнер несколько раз проводил вместе со Штирлицем великолепные операции: они спасли от провала группу советской разведки в сорок первом году, они достали особо секретные материалы о готовящемся наступлении вермахта в Крыму, и Плейшнер переправил их в Москву, получив разрешение гестапо на выезд в Швецию с лекциями в университете. Он умер внезапно полгода назад от паралича сердца. Его старший брат, профессор Плейшнер, в прошлом проректор Кильского университета, после превентивного заключения в концлагере Дахау вернулся домой тихим, молчаливым, с замершей на губах послушной улыбкой. Жена ушла от него вскоре после ареста - родственники настояли на этом: младший ее брат получил назначение советником по экономическим вопросам в посольство рейха в Испании. Молодого человека считали перспективным, к нему благоволили и в МИДе, и в аппарате НСДАП, поэтому семейный совет поставил перед фрау Плейшнер дилемму: либо отмежеваться от врага государства, ее мужа, либо, если ей дороже ее эгоистические интересы, она будет подвергнута семейному суду, и все родственники публично, через прессу, объявят о полном с ней разрыве. Фрау Плейшнер была моложе профессора на десять лет - ей было сорок два. Она любила мужа - они вместе путешествовали по Африке и Азии, там профессор занимался раскопками, уезжая на лето в экспедиции с археологами из берлинского музея "Пергамон". Она поначалу отказалась отмежеваться от мужа, и многие в ее семейном клане - это были люди, связанные на протяжении последних ста лет с текстильной торговлей, - потребовали открытого с ней разрыва. Однако Франц фон Энс, младший брат фрау Плейшнер, отговорил родственников от этого публичного скандала. "Все равно, - объяснил он, - этим воспользуются наши враги. Зависть безмерна, и мне еще этот скандал аукнется. Нет, лучше все сделать тихо и аккуратно". Он привел к фрау Плейшнер своего приятеля из клуба яхтсменов. Тридцатилетнего красавца звали Гетц. Над ним подшучивали: "Гетц не Берлихинген". Он был красив в такой же мере, как и глуп. Франц знал: он живет на содержании у стареющих женщин. Втроем они посидели в маленьком ресторане, и, наблюдая за тем, как вел себя Гетц, Франц фон Энс успокоился. Дурак-то он дурак, но партию свою отрабатывал точно, по установившимся штампам, а коль скоро штампы создались, надо было доводить их до совершенства. Гетц был молчалив, хмур и могуч. Раза два он рассказал смешные анекдоты. Потом сдержанно пригласил фрау Плейшнер потанцевать. Наблюдая за ними, Франц презрительно и самодовольно щурился: сестра тихо смеялась, а Гетц, прижимая ее к себе все теснее и теснее, что-то шептал ей на ухо. Через два дня Гетц переехал в квартиру профессора. Он пожил там неделю - до первой полицейской проверки. Фрау Плейшнер пришла к брату со слезами: "Верни мне его, это ужасно, что мы не вместе". Назавтра она подала прошение о разводе с мужем. Это сломило профессора; он полагал, что жена - его первый единомышленник. Мучаясь в лагере, он считал, что спасает этим ее честность и ее свободу мыслить так, как ей хочется. Как-то ночью Гетц спросил ее: "Тебе было с ним лучше?" Она в ответ тихо засмеялась и, обняв его, сказала: "Что ты, любимый... Он умел только хорошо говорить..." После освобождения Плейшнер, не заезжая в Киль, отправился в Берлин. Брат, связанный со Штирлицем, помог ему устроиться в музей "Пергамон". Здесь он работал в отделе Древней Греции. Именно здесь Штирлиц, как правило, назначал встречи своим агентам, поэтому довольно часто, освободившись, он заходил к Плейшнеру, и они бродили по громадным пустым залам величественных "Пергамона" и "Бодо". Плейшнер уже знал, что Штирлиц обязательно будет долго любоваться скульптурой "Мальчик, вынимающий занозу"; он знал, что Штирлиц несколько раз обойдет скульптурный портрет Цезаря - из черного камня, с белыми остановившимися неистовыми глазами, сделанными из странного прозрачного минерала. Профессор таким образом организовывал маршрут их прогулок по залам, чтобы Штирлиц имел возможность задержаться возле античных масок: трагизма, смеха, разума. Профессор не мог, правда, знать, что Штирлиц, возвращаясь домой, подолгу простаивал возле зеркала в ванной, тренируя лицо, словно актер. Разведчику, считал Штирлиц, надо учиться управлять лицом. Древние владели этим искусством в совершенстве... Однажды Штирлиц попросил у профессора ключ от стеклянного ящика, в котором хранились бронзовые статуэтки с острова Самос. - Мне кажется, - сказал он тогда, - что, прикоснись я к этой святыне, сразу же совершится какое-то чудо, и я стану другим, в меня как бы войдет часть спокойной мудрости древних. Профессор принес Штирлицу ключ, и Штирлиц сделал для себя слепок. Здесь, под статуэткой женщины, он организовал тайник. Он любил беседовать с профессором. Штирлиц говорил: - Искусство греков при всей своей талантливости чересчур пластично и в какой-то мере женственно. Римляне значительно жестче. Вероятно, поэтому они ближе к немцам. Греков волнует общий абрис, а римляне - дети логической завершенности, отсюда страсть к отработке деталей. Посмотрите, например, портрет Марка Аврелия. Он герой, он объект для подражания, в него должны играть дети. - Детали одежды, точность решения торса действительно прекрасны, - осторожно возражал Плейшнер. После лагеря он разучился спорить, в нем жило постоянное, затаенное несогласие - всего лишь. Раньше он ярился и уничтожал оппонента. Теперь он только выдвигал осторожные контрдоводы. - Однако посмотрите внимательно на его лицо. Какую мысль несет в себе Аврелий? Он вне мысли, он памятник собственному величию. Если вы внимательно посмотрите искусство Франции конца восемнадцатого века, вы сможете убедиться в том, что Греция перекочевала в Париж, великая Эллада пришла к вольнодумцам... Как-то Плейшнер задержал Штирлица возле фресок "человекозверей" - голова человека, а торс яростного вепря. - Как вам это? - спросил Плейшнер. Штирлиц подумал: "Похоже на сегодняшних немцев, превращенных в тупое, послушное, дикое стадо". Он ничего не ответил Плейшнеру и отделался некими "социальными" звуками - так он называл "м-да", "действительно", "ай-яй-яй", когда молчание нежелательно, но и всякий прямой ответ невозможен. Проходя через пустые залы "Пергамона", Штирлиц часто задавал себе вопрос: "Отчего же люди, творцы этого великого искусства, так варварски относились к своим гениям? Почему они разрушали, и жгли, и бросали на землю скульптуры? Отчего они были так бездушны к талантам своих ваятелей и художников? Почему нам приходится собирать оставшиеся крохи и по этим крохам учить наше потомство прекрасному? Почему древние так неразумно отдавали своих живых богов на заклание варварам?" Штирлиц допил свой грог и раскурил потухшую сигарету. "Почему я так долго вспоминал Плейшнера? Только потому, что мне недостает его брата? Или я выдвигаю новую версию связи? - Он усмехнулся: - По-моему, я начал хитрить даже с самим собой. "С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой..." Так, кажется, у Пастернака?" - Герр обер! - окликнул он кельнера. - Я ухожу, счет, пожалуйста...

 ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Борман) __________________________________________________________________________

 Об этом человеке никто ничего не знал. Он редко появлялся в кадрах кинохроники и еще реже на фотографиях возле фюрера. Небольшого роста, крутоголовый, со шрамом на щеке, он старался прятаться за спины соседей, когда фотографы щелкали затворами своих камер. Говорили, что в 1924 году он просидел четырнадцать месяцев в тюрьме за политическое убийство. Никто толком не знал его до того дня, когда Гесс улетел в Англию. Гиммлер получил приказ фюрера навести порядок в "этом паршивом бардаке". Так фюрер отозвался о партийной канцелярии, шефом которой был Гесс - единственный из членов партии, называвший фюрера по имени и на "ты". За ночь люди Гиммлера провели более семисот арестов. Были арестованы близкие сотрудники Гесса, но аресты обошли ближайшего помощника шефа партийной канцелярии - его первого заместителя Мартина Бормана. Более того, он в определенной мере направлял руку Гиммлера: он спасал нужных ему людей от ареста, а ненужных, наоборот, отправлял в лагеря. Став преемником Гесса, он ничуть не изменился: был по-прежнему молчалив, так же ходил с блокнотиком в кармане, куда записывал все, что говорил Гитлер; жил по-прежнему очень скромно. Он держался подчеркнуто почтительно с Герингом, Гиммлером и Геббельсом, но постепенно, в течение года-двух, смог сделаться столь необходимым фюреру, что тот шутя назвал его своей тенью. Он умел так организовать дело, что если Гитлер интересовался чем-нибудь, садясь за обед, то к кофе у Бормана уже был готов ответ. Когда однажды в Берхтесгадене фюреру устроили овацию и получилась неожиданная, но тем не менее грандиозная демонстрация, Борман заметил, что Гитлер стоит на солнцепеке. Назавтра на том самом месте Гитлер увидел дуб: за ночь Борман организовал пересадку громадного дерева... Он знал, что Гитлер никогда заранее не готовит речей: фюрер всегда полагался на экспромт, и экспромт ему обычно удавался. Но Борман, особенно во время встреч с государственными деятелями из-за рубежа, не забывал набросать для фюрера ряд тезисов, на которых стоило - с его точки зрения - сконцентрировать наибольшее внимание. Он делал эту незаметную, но очень важную работу в высшей мере тактично, и у Гитлера ни разу не шевельнулось и мысли, что программные речи за него пишет другой человек, - он воспринимал работу Бормана как секретарскую, но необходимую и своевременную. И когда однажды Борман захворал, Гитлер почувствовал, что у него все валится из рук. Когда военные или министр промышленности Шпеер готовили доклад, в котором фюреру преподносилась препарированная правда, Борман либо находил возможность доклад этот положить под сукно, либо в доверительной беседе с Йодлем или со Шпеером уговаривал их смягчить те или иные факты. - Давайте побережем его нервы, - говорил он, - этот суррогат горечи можем и должны знать мы, но зачем же травмировать фюрера? Он был косноязычен, но зато умел прекрасно составлять деловые бумаги; он был умен, но скрывал это под личиной грубоватого, прямолинейного простодушия; он был всемогущ, но умел вести себя как простой смертный, который "должен посоветоваться", прежде чем принять мало-мальски ответственное решение... Именно к этому человеку, к Мартину Борману, с секретной почтой из СД под грифом "С. секретно, вскрыть лично" попало письмо следующего содержания: "Партайгеноссе Борман! За спиной фюрера известные мне люди начинают вести игру с представителями прогнивших западных демократий в Швеции и Швейцарии. Это делается во время тотальной войны, это делается в дни, когда на полях сражений решается будущее мира. Являясь офицером СД, я смог бы информировать Вас о некоторых подробностях этих предательских переговоров. Мне нужны гарантии, поскольку, попади это мое письмо в аппарат СД, я буду немедленно уничтожен. Именно поэтому я не подписываюсь. Я прошу Вас, если мое сообщение Вам представляется важным, приехать завтра к отелю "Нойе Тор" к 13.00. Преданный фюреру член СС и НСДАП". Борман долго сидел с этим письмом в руках. Он думал позвонить шефу гестапо Мюллеру. Он знал, как Мюллер ему обязан. Мюллер, старый сыщик, два раза в начале тридцатых годов громил баварскую организацию национал-социалистской партии. Потом он перешел на службу этой партии, когда она стала государственной партией Германии. До 1939 года шеф гестапо был беспартийным: коллеги в службе безопасности не могли ему простить усердия во время Веймарской республики. Борман помог ему вступить в ряды партии, дав за него гарантии лично фюреру. Но Борман никогда не подпускал к себе Мюллера слишком близко, присматривался к Мюллеру, взвешивая шансы: если уж приближать его - то до конца, посвящая в святая святых. Иначе игра не стоит свеч. "Что это? - думал Борман, в десятый раз рассматривая письмо. - Провокация? Вряд ли. Писал больной человек? Тоже нет - это похоже на правду... А если он из гестапо и если Мюллер тоже в этой игре? Крысы бегут с тонущего корабля - всевозможно... Во всяком случае, это может оказаться неубиенной картой против Гиммлера. Тогда я смогу перевести партийные деньги в нейтральные банки на имена моих, а не его людей..." Борман долго размышлял над этим письмом, но к определенному решению так и не пришел. 21.2.1945 (12 часов 39 минут) Айсман включил магнитофон. Он неторопливо курил, внимательно вслушиваясь в чуть глуховатый голос Штирлица. "- Скажите, вам было страшно эти два месяца, проведенные в нашей тюрьме? - Мне было страшно все эти одиннадцать лет. - Демагогия. Я спрашиваю: вам было страшно в тюрьме? - Разумеется. - Разумеется. Вам бы не хотелось попасть сюда еще раз, если предположить чудо? Если мы вас выпустим? - Нет. Мне вообще не хотелось бы иметь с вами дела. - Прекрасно. Но если я поставлю условием вашего освобождения сохранение со мной добрых отношений? - Чисто человеческие добрые отношения с вами для меня будут просто естественным проявлением моего отношения к людям. В той степени, в какой вы будете приходить ко мне как человек, а не как функционер национал-социалистской партии, вы и будете для меня человеком. - Но я буду приходить к вам как человек, который спас вам жизнь. - Вы хотите помочь мне по внутреннему свободному влечению или строите какой-то расчет? - Я строю на вас расчет. - В таком случае я должен убедиться, что цель, которую вы преследуете, добрая. - Считайте, что мои цели избыточно честны. - Что вы будете просить меня сделать? - У меня есть приятели - люди науки, партийные функционеры, военные, журналисты - словом, личности. Мне было бы занятно, если бы вы, когда мне удастся, конечно, уговорить начальство освободить вас, побеседовали с этими людьми. Я не буду у вас просить отчета об этих беседах. Я, правда, не отвечаю за то, что не будут поставлены диктофоны в соседней комнате, но вы можете пойти в лес, поговорить там. Мне просто будет интересно потом спросить ваше мнение о той степени зла или той мере добра, которые определяют этих людей. Такую дружескую услугу вы смогли бы оказать? - Допустим... Но у меня уже возникает масса вопросов о том, почему я слышу такого рода предложение. - А вы спрашивайте. - Либо вы чересчур доверяетесь мне и просите у меня поддержки в том, в чем не можете просить поддержки ни у кого, либо вы меня провоцируете. Если вы меня провоцируете, то наш разговор пойдет по кругу. - То есть? - То есть мы опять не найдем общего языка. Вы останетесь функционером, а я - человеком, который выбирает посильный путь, чтобы не стать функционером. - Что вас убедит в том, что я вас не провоцирую? - Только взгляд в глаза. - Будем считать, что мы с вами обменялись верительными грамотами". - Поднимите мне справку о поведении пастора в тюрьме, - попросил Айсман, кончив прослушивать пленку. - Все о его манере поведения, о контактах, разговоры с другими заключенными... Словом, максимум подробностей. ...Ответ, который ему приготовили через час, оказался в высшей мере неожиданным. Оказывается, в январе 1945 года пастор Шлаг был из тюрьмы освобожден. Из дела нельзя было понять, дал ли он согласие работать на СД или его освобождение явилось следствием каких-то иных, непонятных причин. Была только директива Шелленберга выпустить Шлага под наблюдение Штирлица. И все. Еще через полчаса ему принесли последний документ: с Шлагом после освобождения работал специальный агент VI управления Клаус. - Где его материалы? - спросил Айсман. - Он был на прямой связи с штандартенфюрером Штирлицем. - Что, записей не осталось? - Нет, - ответили ему из картотеки, - записи в интересах операции не велись... - Найдите мне этого агента, - попросил Айсман. - Но так, чтобы об этом знали только три человека: вы, я и он... 27.2.1945 (12 часов 01 минута) На встречу с Борманом - а Штирлиц очень надеялся, что эта встреча состоится, насадка на крючок была вкусной, - он ехал медленно, кружа по улицам, перепроверяя на всякий случай, нет ли за ним хвоста. Эту проверку он устроил машинально; ничто за последние дни не казалось ему тревожным, и ни разу он не просыпался среди ночи, как бывало раньше, когда он всем существом своим чувствовал тревогу. Он тогда подолгу лежал с открытыми глазами, не включая света, и тщательно анализировал каждую свою минуту, каждое слово, произнесенное в беседе с любым человеком, даже с молочником, даже со случайным попутчиком в вагоне метро. Штирлиц старался ездить только на машине - избегал случайных контактов. Но он считал, что вообще изолировать себя от мира тоже глупо, мало ли какое задание могло прийти. Вот тогда резкая смена поведения могла насторожить тех, кто наблюдал за ним, а уж то, что в рейхе за каждым наблюдали, - это Штирлиц знал наверняка. Он тщательно продумывал все мелочи: люди его профессии обычно сгорали на пустяках. Именно отработка мелочей дважды спасала его от провала. ...Штирлиц машинально посмотрел в зеркальце и удивленно присвистнул: тот "вандерер", что пристроился за ним на Фридрихштрассе, продолжал неотступно идти следом. Штирлиц резко нажал на педаль акселератора - "хорьх" резко взял с места. Штирлиц понесся к Александерплац, потом повернул к Бергштрассе, мимо кладбища вывернул на Ветераненштрассе, оглянулся и понял, что хвост - если это был хвост - отстал. Штирлиц сделал еще один контрольный круг, проехал мимо своего любимого ресторанчика "Грубый Готлиб" и здесь - время у него еще было - остановился. "Если они снова прицепятся, - подумал он, - значит, что-то случилось. А что могло случиться? Сейчас сядем, выпьем кофе и подумаем, что могло случиться..." Он очень любил этот старинный кабачок. Он назывался "Грубый Готлиб" потому, что хозяин, встречая гостей, говорил всем - вне зависимости от рангов, чинов и положения в обществе: - Чего приперся, жирный боров? И бабу с собой привел - ничего себе... Пивная бочка, туша старой коровы, вымя больной жирафы, а не баба! Сразу видно, жена! Небось вчера с хорошенькой тварью приходил! Буду я тебя покрывать, - пояснял он жене гостя, - так я тебя и стану покрывать, собака паршивая... Постепенно Штирлиц стал замечать, что наиболее уважаемых клиентов Грубый Готлиб ругал особенно отборными ругательствами: в этом, вероятно, тоже сказывалось уважение - уважение наоборот. Готлиб встретил Штирлица рассеянно: - Иди, жри пиво, дубина... Штирлиц пожал ему руку, сунул две марки и сел к крайнему дубовому столику, за колонной, на которой были написаны ругательства мекленбургских рыбаков - соленые и неуемно-циничные. Это особенно нравилось стареющим женам промышленников. "Что могло случиться? - продолжал думать он, попивая свой кофе. - Связи я не жду - отсюда провала быть не может. Старые дела? Они не успевают управляться с новыми - саботаж растет, такого саботажа в Германии не бывало. Эрвин... Стоп. А что, если они нашли передатчик?" Штирлиц достал сигареты, но именно потому, что ему очень хотелось крепко затянуться, он не стал курить вовсе. Ему захотелось сейчас же поехать к развалинам дома Эрвина и Кэт. "Я сделал главную ошибку, - понял он. - Я должен был сам обшарить все больницы: вдруг они ранены? Телефонам я зря поверил. Этим я займусь сразу после того, как поговорю с Борманом... Он должен прийти ко мне: когда их жмут, они делаются демократичными. Они бывают недоступными, когда им хорошо, а если они чувствуют конец, они становятся трусливыми, добрыми и демократичными. Сейчас я должен отложить все остальное, даже Эрвина и Кэт. Сначала я должен договориться с этим палачом". Он вышел, сел за руль и не спеша поехал на Инвалиденштрассе, к музею природоведения. Туда, к отелю "Нойе Тор", скоро должен приехать Борман. Он ехал очень медленно, то и дело поглядывая в зеркальце - черного "вандерера" сзади не было. "Может быть, это Шелленберг решил пощупать меня перед операцией с Шлагом? - подумал он. - Тоже, между прочим, резонное объяснение. А может, сдают нервы?" Он снова посмотрел в зеркальце - нет, улица была пустынной. На тротуарах, пользуясь затишьем, детишки гоняли друг за другом на роликах и звонко смеялись. К обшарпанным стенам домов жались очереди - видимо, люди ждали мяса. Штирлиц бросил машину возле клиники "Шарите" и, пройдя через большой больничный парк, вышел к музею. Здесь было тихо и спокойно - ни одного человека на улице. Он специально выбрал именно это место: здесь все просматривалось как на ладони. "Впрочем, они могли посадить своих людей в отеле. Если Борман стукнул Гиммлеру, так и будет сделано. А если нет, то его люди будут шататься здесь, у входа, на противоположной стороне, .изображая научных сотрудников, не иначе..." Штирлиц сегодня был в штатском, он надел к тому же свои дымчатые очки в большой роговой оправе и низко на лоб напялил берет - так что издали его трудно было узнать. При входе в музей, в вестибюле, был установлен огромный малахит с Урала и аметист из Бразилии. Штирлиц всегда подолгу стоял возле аметиста, но любовался он уральским самоцветом. Потом он неторопливо прошел через громадный зал с выбитыми стеклами - там был макет диковинного динозавра. Отсюда он мог наблюдать за площадью перед музеем и за отелем. Нет, все было спокойно и тихо, даже слишком спокойно и тихо. Штирлиц был в музее один - сейчас это играло против него. Он остановился возле занятного экспоната - тринадцать стадий развития черепа. Череп N 8 - павиан, N 9 - гиббон, N 10 - орангутанг, N 11 - горилла, N 12 - шимпанзе, N 13 - человек. "Почему тринадцатый - человек? Все против человека, даже цифры, - хмыкнул он про себя. - Хоть бы двенадцатый был или четырнадцатый. А нет, на тебе - именно тринадцатый... Кругом обезьяны, - продолжал думать он, задержавшись возле чучела гориллы Бобби. - Почему обезьяны окружены такой заботой, а?" На планочке была надпись: "Горилла Бобби привезена в Берлин 29 марта 1928 года в возрасте трех лет. Умерла 1 августа 1935 года, 1,72 метра высоты и 266 килограммов веса". "А незаметно, - думал Штирлиц, в который раз уже разглядывая чучело, - вроде и не жирная. Я выше ее, а вешу семьдесят два". Он отошел подальше, словно рассматривая ее издали, и оказался возле большого окна, из которого был виден противоположный тротуар Инвалиденштрассе. Штирлиц посмотрел на часы. До встречи оставалось десять минут. Именно сейчас к нему по легенде должен был прийти агент Клаус. Он послал по его адресу шифровку сегодня утром - через секретариат. Все знали, что он встречается с агентами в музеях. Вызвав Клауса, он преследовал две цели: главную - алиби, если Борман сообщит о письме Гиммлеру, а тот прикажет прочесать весь район и все здания возле "Нойе Тор", и второстепенную - еще раз подтвердить, хотя бы и косвенно, алиби в деле исчезнувшего Клауса. Штирлиц перешел в следующий зал - на Инвалиденштрассе было по-прежнему пусто. Здесь он задержался возле редкостного экспоната, найденного в лесах Веденшлосс в восемнадцатом веке. Из куска дерева торчали рога оленя и кусок разможженного черепа - видимо сильное животное промахнулось во время весенних любовных боев, и удар пришелся не в соперника, а в ствол... Штирлиц услышал шум многих голосов и шаги - много гулких шагов. "Облава!" Но потом он услышал детские голоса и обернулся: учительница в старых, стоптанных, начищенных до блеска мужских ботинках привела учеников - видимо, шестого класса - проводить здесь урок ботаники. Ребята смотрели на экспонаты зачарованно и не шумели, и быстрый шепот их был из-за этого тревожен. Штирлиц смотрел на детей. Глаза их были лишены детского, прекрасного озорства. Они слушали учительницу сосредоточенно, очень взросло. "Какое же проклятие висит над этим народом? - подумал Штирлиц. - Как могло статься, что бредовые идеи обрекли детей на этот голодный, стариковский ужас? Почему нацистам, спрятавшимся в бункере, где запасы шоколада, сардин и сыра, удалось выставить своим заслоном хрупкие тела этих мальчуганов? И - самое страшное - как воспитали в этих детях слепую уверенность, что высший смысл жизни - это смерть за идеалы фюрера?" Он вышел через запасной вход пять минут второго. Никого возле отеля не было. Задами Штирлиц пробрался к Шпрее, сделал круг, сел в машину и поехал к себе - в СД. Хвоста за собой он не увидел и на обратном пути. "Тут что-то не так, - сказал он себе. - Что-то вышло странное. Если бы ждал Борман, я бы не мог не заметить". ...А Борман не мог уйти из бункера: фюрер произносил речь, и в зале было много людей, а он стоял сзади, чуть левее фюрера. Он не мог уйти во время речи фюрера. Это было бы безумием. Он хотел уйти, он решил увидеть того человека, который писал ему. Но он вышел из бункера только в три часа. "Как же мне найти его? - думал Борман. - Я ничем не рискую, встретившись с ним, но я рискую, отказываясь от встречи". "Д-8 - Мюллеру, Совершенно секретно. Напечатано в одном экземпляре. Автомобиль марки "хорьх", номерной знак ВКР-821, оторвался от наблюдения в районе Ветераненштрассе. Судя по всему, водитель заметил машину наблюдения. Памятуя ваши указания, мы не стали преследовать его, хотя форсированный мотор позволял нам это сделать. Передав службе Н-2 сообщение о направлении, в котором поехал "хорьх" ВКР-821, мы вернулись на базу". "В-192 - Мюллеру. Совершенно секретно. Напечатано в одном экземпляре. Приняв наблюдение за машиной марки "хорьх", номерной знак ВКР-821, мои сотрудники установили, что владелец этого автомобиля в 12.27 вошел в здание музея природоведения. Поскольку мы предупреждены о высокой профессиональной подготовленности объекта наблюдения, я принял решение не "вести" его по музею одним или двумя "посетителями". Мой агент Ильзе получила задание привести своих учеников из средней школы для проведения урока в залах музея. Данные наблюдения Ильзе позволяют с полной убежденностью сообщить, что объект ни с кем из посторонних в контакт не входил. Графический план экспонатов, возле которых объект задерживался дольше, чем у других, прилагаю. Объект покинул помещение через запасной выход, которым пользуются работники музея, в 13.05". 27.2.1945 (15 часов 00 минут) Мюллер спрятал донесение в папку и поднял трубку телефона. - Мюллер, - ответил он, - слушает вас. - "Товарища" Мюллера приветствует "товарищ" Шелленберг, - пошутил начальник политической разведки. - Или вас больше устраивает обращение "мистер"? - Меня больше всего устраивает обращение "Мюллер", - сказал шеф гестапо. - Категорично, скромно и со вкусом. Я слушаю вас, дружище. Шелленберг прикрыл трубку телефона ладонью и посмотрел на Штирлица. Тот сказал: - Да. И сразу в лоб. А то он уйдет, он как лис... - Дружище, - сказал Шелленберг, - ко мне пришел Штирлиц, вы, может быть, помните его... Да? Тем более. Он в определенной растерянности: либо за ним следят преступники, а он живет в лесу один; либо ему на хвост сели ваши люди. Вы не помогли бы разобраться в этом деле? - Какой марки его автомобиль? - Какой марки ваш автомобиль? - снова закрыв трубку ладонью, спросил Шелленберг. - "Хорьх". - Не закрывайте вы ладонью трубку, - сказал Мюллер, - пусть возьмет трубку Штирлиц. - Вы что, всевидящий? - спросил Шелленберг. Штирлиц взял трубку и сказал: - Хайль Гитлер! - Добрый день, дружище, - ответил Мюллер. - Номерной знак вашей машины, случаем, не ВКР-821? - Именно так, группенфюрер... - Где они сели к вам на хвост? На Курфюрстендам? - Нет. На Фридрихштрассе. - Оторвались вы от них на Ветераненштрассе? - Так точно. Мюллер засмеялся: - Я им головы посворачиваю - тоже мне, работа! Не волнуйтесь, Штирлиц, за вами шли не преступники. Живите спокойно в своем лесу. Это были наши люди. Они водят "хорьх", похожий на ваш... Одного южноамериканца. Продолжайте жить, как жили, но если мне, паче чаяния, спутав вас снова с южноамериканцами, донесут, что вы посещаете "Цыгойнакеллер" на Кудам, я покрывать вас не стану... "Цыгойнакеллер" - "Цыганский подвал" - маленький кабак, куда было запрещено ходить военным и членам партии. - А если мне надо там бывать по делам работы? - спросил Штирлиц. - Все равно, - усмехнулся Мюллер, - если хотите назначать встречи своим людям в клоаках, лучше ходите в "Мехико". Это был "хитрый" кабак Мюллера, в нем работала контрразведка. Штирлиц знал это от Шелленберга. Тот, конечно, не имел права говорить об этом: был издан специальный циркуляр, запрещавший посещать "Мехикобар" членам партии и военным, поэтому наивные говоруны считали там себя в полнейшей безопасности, не предполагая, что каждый столик прослушивается гестапо. - Тогда - спасибо, - ответил Штирлиц. - Если вы мне даете санкцию, я буду назначать встречи моим людям именно в "Мехико". Но если меня возьмут за жабры - я приду к вам за помощью. - Приходите. Всегда буду рад видеть вас. Хайль Гитлер! Штирлиц вернулся к себе со смешанным чувством: он в общем-то поверил. Мюллеру, потому что тот играл в открытую. Но не слишком ли в открытую? Чувство меры - вопрос вопросов любой работы. В разведке - особенно. Порой даже чрезмерная подозрительность казалась Штирлицу менее безопасной, чем избыточная откровенность. "Мюллеру. Совершенно секретно. Напечатано в одном экземпляре. Сегодня в 19.42 объект вызвал служебную машину ВКН-441. Объект попросил шофера отвезти его к остановке метро "Миттльплац". Здесь он вышел из машины. Попытка обнаружить объект на других станциях оказалась безуспешной. Вернер". Мюллер спрятал это донесение в свою потрепанную папку, где лежали наиболее секретные и важные дела, и снова вернулся к изучению материалов по Штирлицу. Он отметил красным карандашом то место, где сообщалось, что все свободное время объект любит проводить в музеях, назначая там свидания своим агентам.

Комментариев нет:

Отправить комментарий